Потребовалось немало времени, чтобы ее слова просочились из моих ушей в мозг, и когда это наконец случилось, я не поверила.
Боюсь, у меня отвисла челюсть.
– Что?
Это все равно что наблюдать в немом кино, как герой-дуралей понимает, что бросил спичку в свою собственную туфлю. Не просто неверие, но ужас, шок, растерянность и, несмотря на все это, непреодолимое желание по-идиотски засмеяться.
– Они на нашей стороне, – повторила она, и ее слова продолжали просачиваться в мой разум, словно мед.
– Но Коллингсвуд, она исчезла. Они…
– Коллингсвуд пережила ужасный шок. Ей давали хлоралгидрат, чтобы она хорошо спала, чтобы она могла справиться с этим. К несчастью, она вдобавок слегла с ревматической лихорадкой. Она нуждается в лучшем и более интенсивном лечении, чем мы в состоянии предложить. Доктор Рейнсмит – за свой счет – перевез ее в свою собственную частную лечебницу и поместил в карантин. Мисс Бодикот не может себе позволить вспышку эпидемии. Ужасное время, Флавия, и Рейнсмиты помогают, чем могут.
От слов «ревматическая лихорадка» меня охватил ужас. Никогда не забуду Филлис Хиггинсон – хохотушку Филлис, как ее называли, – из далекого Бишоп-Лейси, которая неожиданно слегла. В деревне воцарилась паника, пока доктор Дарби не собрал людей в приходском зале и не объяснил, что эта болезнь сама по себе не заразна, хотя предшествующее ей воспаление горла, вызванное стрептокком, – да. Филлис умерла одним душераздирающе ясным июньским днем, и я была на ее похоронах на кладбище Святого Танкреда.
Я до сих пор помню, как не могла поверить, что она мертва. Это был сон… шутка… фантазия, завладевшая реальной жизнью.
Мертвая бедняжка Филлис. Бедняжка Коллингсвуд.
Могла ли я подцепить от нее инфекцию? Или кто-то еще в мисс Бодикот?
– Извините, – сказала я мисс Фолторн, впрочем, сомневаясь, действительно ли я хочу извиниться или делаю это под давлением. И спросила: – Вы имеете в виду, что Рейнсмиты – члены Гнезда?
Я не могла выразиться более ясно. Хватит этих игрищ со словами, решила я. Мы с мисс Фолторн – взрослые люди, ну практически, мы одни в запертой комнате, и пришло время назвать вещи своими именами.
Кажется, она побледнела? Не пойму.
В конце концов, она первая заговорила о ревматической лихорадке. Стала бы она это делать, если бы думала, что нас могут подслушать?
Я сразу же поняла, что нарушила границы. У этой игры другие правила.
Если моя тетушка Фелисити, Егерь, отказывалась сказать, являются ли те или иные люди – включая моего собственного отца! – членами Гнезда, какие у меня шансы выудить эту информацию из служащей низшего ранга из отдаленного уголка империи?
Почти никаких, сообразила я. Вернее, вовсе никаких.
Мои мысли вернулись в тот печальный день, когда Рейнсмиты прибыли в Букшоу. Были ли хоть малейшие признаки того, что они принадлежат к внутреннему кругу? Того, что отец видел их ранее?
«Пожалуйста, входите», – вот и все, что он им сказал, насколько я помню. Я пришла в восхищение от спокойствия и легкой отстраненности, с которыми он встретил потоки их излияний. Тот факт, что Рейнсмиты могут быть членами Гнезда, казался совершенно невероятным, и, должно быть, эти мысли отразились на моем лице.
– Ты должна научиться доверять, Флавия, – произнесла мисс Фолторн, и я обратила внимание, что она оставила мой вопрос без ответа.
Какая же каша в голове у этой женщины. Неужели она не понимает, что ее слова совершенно противоречат совету, который она дала мне прежде?
– А как насчет ле Маршан и Уэнтворт? – настойчиво спросила я. – Клариссы Брейзеноуз? Они научились доверять?
Эти вопросы резали по живому, и именно этого я и добивалась.
Всю свою жизнь я живу в сомнениях: сомневаюсь в своей матери, даже в собственном происхождении. Меня растили, порой заставляя думать, что я подменыш или найденыш, сестры дразнили меня с такой изысканной жестокостью, как в волшебных сказках.
Я быстро выучилась тому, что не могу существовать в мире колеблющихся теней и произносимой шепотом полуправды.
Мне нужны факты, как дереву нужно солнце. Если когда-либо я встречала родственную душу, это был жестокосердный мистер Грэдграйнд из «Тяжелых времен» Диккенса. «Придерживайтесь фактов, сэр! В этой жизни нам нужны только факты; ничего, кроме фактов!»
Его слова эхом прозвучали в моей голове, в точности как это было тем зимним вечером в Букшоу, когда во дворе так красиво падал снег, а Даффи читала нам вслух: «Теперь я хочу только факты. Преподавайте этим мальчикам и девочкам только факты. В жизни требуются только факты. Сажайте только их и выкорчевывайте остальное. Ум разумных животных можно сформировать только с помощью фактов. Все остальное для этого непригодно. Это принцип, по которому я воспитывал собственных детей, и это принцип, по которому я буду воспитывать этих детей».
Как я завидовала этим малышам Грэдграйндам, у которых были свои конхиологический
[25]
, маленький металлургический и минералогический кабинеты! Как повезло им иметь такого практичного отца!
Чтобы выжить, я нуждаюсь в науке, а не в тенях.
В химии – а не в заговорах.
– Я хочу вернуться домой, – сказала я.
Повисло долгое мучительное молчание.
Не то чтобы мисс Фолторн в первый раз столкнулась с девочкой, не желающей оставаться в мисс Бодикот. Разве она только что не отослала домой Шарлотту Вениринг, эту медузу из третьего класса, которая не преуспела в учебе?
Почему я тоже не могу попасть в разряд тех, кто не преуспел? Почему меня нельзя поздно вечером, всю в слезах, усадить в такси, укрыть старым макинтошем и отправить куда подальше? Это было бы даже забавно.
Я бы вышла на свободу, даже если бы меня похитили. Я уже прикидывала, как бы я это сделала, когда мисс Фолторн ответила:
– Я не могу позволить тебе уехать.
Вот так просто, констатируя факт. Словно я пленница.
– Почему? – спросила я. – Вениринг уехала.
– Шарлотту Вениринг можно пожалеть, – сказала она. – Тебя – нет.
Жестокий удар. Мы словно дрались на дуэли острыми лезвиями. Надо взять паузу, чтобы посмотреть, не ранили ли меня. И я почти удивилась, поняв, что нет.
– Если я отпущу тебя, это значит, что я потерпела неудачу, – продолжила мисс Фолторн. – И ты тоже. Но этого с нами не случится. Мы обе заслуживаем лучшего.
Я сразу же поняла, что она обращается к избитому последнему аргументу – моей гордости, и возненавидела ее за это.
Но промолчала. Почему? Наверное, потому что мне было ее жалко.
И, к своему ужасу, я поймала себя на том, что моя левая рука, словно ведомая собственной волей, медленно поползла по столу навстречу ей. Я с отвращением отдернула ее и положила на колени, прижав второй рукой, чем ухудшила дело, потому что стало очевидно, что я удерживаю ее, как дрессированного паука.
