– Пить брошу, – обещал он. – Только помоги!
– Не того просишь, – сурово останавливал поток причитаний отец Николай. – Не в моей власти… Вот Его проси, Отца Нашего, – разворачивал он Гену лицом к иконе, помогая подняться на ноги.
Вольчик с остервенением вновь бухался на колени и бился лбом о церковный пол.
– Какой неистовый, – одобрительно перешептывались толпящиеся рядом старушки.
И правда, Гена неистовствовал. В вере он был лют, не знал сомнений и был столь категоричен, что даже отец Николай за эту безмерность своего духовного дитятю осуждал и не раз накладывал на него епитимью.
Дом краснодарского бизнесмена быстро наполнялся иконами. Они были всюду – в спальне, в детской, в кухне, в гараже, даже на рынке, на каждом стеллаже с очками.
– С Божьей помощью, – начинал свой торговый день Вольчик и деньги от первой продажи складывал в отдельный ящичек, предназначенный для накопления средств на пожертвования храму. Не имеющий возможности одновременно пребывать во всех торговых точках, он требовал от своих продавцов неукоснительного исполнения заведенного порядка и в случае выявления нарушений легко впадал в гнев и не менее легко увольнял правонарушителей. Новый персонал Гена нанимал исключительно из числа прихожан полюбившейся ему церкви.
Больше всего Вольчику нравились исповеди и посты. На исповеди Гена был тих и смирен, в посту строг и требователен, зато после поста!.. Вольчик нуждался в новой исповеди. Оно и понятно – «святой праздник».
Вика мужа во всем поддерживала, но неистовостью не отличалась и чистосердечно признавалась в собственной непоследовательности. Грехи ее, бытовые по своей сути, старательно записывала в книжечку и, готовясь к исповеди, тщательно их анализировала.
«Я злая, – признавалась Вика самой себе. – Осуждаю свекровь, ругаю Дашку, непочтительна к родителям, строга к Стасу, а ведь он Генин сын… Но больше всего, – задумывалась на минуту, – конечно, ссорюсь с мужем… Я порочная, – продолжала Вика размышлять на заданную тему. – Я думаю о сексе. Много. Даже в пост. Я… я хочу танцевать как раньше. Носить короткие юбки. И… мне не нравится быть монашкой… Господи, – продолжала она свой внутренний монолог. – Дай мне терпения. Много терпения!»
Свою просьбу Виктория озвучила духовнику – пожилому священнику, грустно озирающему столпившуюся перед исповедью паству – готовились к причастию.
– Терпения, значит, у Бога просишь?
Вика с готовностью, зажав губы, дабы не разрыдаться, закивала головой.
– Вот он тебе терпения и дает. Любви проси!
– Любви-и-и-и? – изумилась Вика.
Батюшка накрыл ее епитрахилью, произнес разрешительную молитву и легко подтолкнул ошарашенную прихожанку.
Тогда, задолго до принятия причастия, еще во время службы, Вика почувствовала за спиной легкое покалывание и сморщилась, чтобы не почесаться. Это распускались ее крылышки, снова трепетные и расписные, как у бабочки. И ей снова хотелось летать – парить под самым куполом церкви, оттуда с высоты озирая неистового в своей вере мужа, худенькую Дашку с огромной густой челкой из-под белой косынки, задумчиво отколупливающую воск с позолоченных подсвечников и напевающую себе под нос «Отче наш, Иже еси на Небесех…», Стаса, с тоской посматривающего на часы, брезгливо озирающуюся свекровь, так и норовящую встать поближе к сыну.
Вику больше не страшило земное тяготение, потому что не надо бояться непреложных законов. Их надо просто безропотно принимать.
– Ты тоже проси любви, – посоветовала Виктория Тамаре, несколько ошалевшей от лицезрения в чужом шкафу такого количества покрывшихся пылью скелетов. – И никого не осуждай. Проснешься утром и сразу же говори: «Вот мой муж. И я люблю его». И тогда все у тебя будет хорошо.
– Да у меня и так вроде бы все хорошо.
– Это ты так думаешь, – возразила Вика, чем посеяла в душе Тамары подлинное сомнение.
Та промолчала.
После ужина решили осмотреть монастырь – кубанцы готовились к отъезду. Машка сопротивлялась и предлагала спуститься в город, на худой конец – пройтись по набережной. Точнее, по многочисленным кафешкам, соблазняющим дешевыми ценами на шашлык, «хачапур», как говорили сами абхазы, и еще что-то очень притягательное.
Дашка, с опаской оглядываясь на отца, свои пожелания озвучивала старшей подруге, после чего Маруся транслировала их бестолковым взрослым.
– Внизу можно купить сувениры.
– Ты уже все, что можно, купила, – сопротивлялась Тамара. – Даже кусок сталактита в пещерах.
– Ну я-то ничего не прошу! – возмущалась Машка материнскому непониманию и делала подруге страшные глаза.
Дашка краснела и отводила Марусю в сторону, после чего та излагала очередной план на сегодняшний вечер.
Прикупив в монастырской лавке несколько открыток с видом Новоафонского монастыря, Гена стал необыкновенно миролюбив и решил устроить «детя́м праздник, а то вспомнить будет нечего его кисоньке».
Вика придерживалась иного мнения, понимая, что прощальная прогулка может затянуться на неопределенное время, а «сейчас ведь не пост» и вообще – завтра в дорогу.
– Да шо это за дорога?! Сесть и слезть, – радовался Гена собственной находчивости. – Ста-а-ас!
Тот оторвался от сотового телефона и с опаской посмотрел на отца.
– Ты жрать хочешь?
– Я всегда жрать хочу, – подтвердил парень.
– Вот видишь, Викуля, мальчик хочет есть.
– Он всегда хочет есть, – сопротивлялась Вика.
– Ну ма-а-ама, – заканючила Дашка. – Я тоже хочу. Ты же обещала!
– Может, и обещала. Не помню.
– А ты вспомни! – приказала Дашка и на всякий случай сморщилась, демонстрируя полную готовность заплакать.
«Вот сейчас мы и посмотрим, чего тебе больше понадобится – любви или терпения?» – позлорадствовала Тамара, наблюдая за колебаниями молодой женщины.
Первой не выдержала Машка, уставшая от капризов взрослых.
– Вика, – торжественно произнесла девочка. – А вы не могли бы все-таки вспомнить…
Виктор показал дочери кулак. Маруся с опаской перевела взгляд на мать. Тамара не заставила себя ждать:
– А ты, дорогая, не могла бы вспомнить свое место в шеренге?
Дитя надулось и отошло в сторону. Следом за ней – Дашка. Взрослые активно начали совещаться.
– Я против, – не очень терпеливо заявила Вика.
Мальцевы воздержались. Гена надулся и сделал вид, что ему все равно. Просто до балды. И только Стас был готов сражаться до конца, подзадоривая себя возникшими в голове образами абхазского хлебосольства – шашлыком и «хачапуром».
– Падре! – возмутился он. – Ну шо вы, как малы́е? Шо тут делать? На лавке сидеть?
