– Здравствуйте, – прошептала Анисья Дмитриевна, смутившись.
– Баб, это Люба, – представил супругу Вильский.
– Здравствуйте, – снова шепотом повторила Анисья Дмитриевна, готовая признать Любу безоговорочно хотя бы потому, что эту женщину выбрал ее внук. А раз так, то извольте считаться.
– Пойдем к нам, – пригласил бабушку Вильский. – Посмотришь…
Анисья Дмитриевна отрицательно замотала головой, тут же сослалась на занятость, а потом жестом показала Евгению Николаевичу, чтобы тот нагнулся к ней.
– Мне бы поговорить, – сказала она и виновато добавила: – С тобой…
– Я пойду потихоньку, – шепнула Люба мужу и доброжелательно попрощалась с Анисьей Дмитриевной. – А вы разговаривайте. Не буду мешать.
Вильский с благодарностью посмотрел на жену, наивно предположив, что та прониклась важностью момента.
– Иди, Любка. Я догоню.
– Не надо, – остановила она мужа и медленно пошла к институтским воротам.
– Я скоро, – крикнул ей вслед Вильский, но Люба даже не обернулась.
– Не обиделась? – озаботилась тут же Анисья Дмитриевна.
– Да что ты! – обнял бабушку Евгений Николаевич и повел по институтскому скверу к скамейке. – Ч-черт! – выругался Вильский, обнаружив на скамье комья грязи.
Эта странная мода молодых людей залезать на лавки с ногами приводила Евгения Николаевича в бешенство. «Зачем?!» – пытал он падчерицу, давно вышедшую из подросткового возраста, но, видимо, в сознании Вильского она ассоциировалась именно с ним. «Чтобы лучше видеть тебя!» – паясничала Юлька, не видя, в сущности, ничего дурного в том, что люди садятся на скамью именно таким образом.
– Грязно как, – посетовала Анисья Дмитриевна, но тут же нашла выход, отыскав в недрах своей хозяйственной сумки большой полиэтиленовый пакет «на случай». – Сядем, – пригласила она внука.
Вильский уселся кряхтя и тут же потянулся за сигаретой.
– Все куришь, Женечка?
– Курю, баб, – подтвердил Евгений Николаевич и щелчком выбил сигарету из пачки.
– Вот, – засуетилась Анисья Дмитриевна и достала из-за пазухи свернутый конверт с затертыми краями. – Возьми-ка!
– Это что? – протянул руку Вильский.
– Мама передала, – коротко пояснила Анисья Дмитриевна, не вдаваясь в подробности.
Евгений Николаевич заглянул внутрь и обнаружил довольно крупную сумму. Что-что, а считать Вильский умел, знал, что пенсия Киры Павловны ничтожно мала, и догадался, что здесь приложила руку сама Анисья Дмитриевна.
– Зачем? – Евгений Николаевич поднял глаза на бабушку.
– Ну как же, Женечка, зачем? Тебе ведь тяжело. На Нютьку алименты, а у тебя вторая семья… – залопотала Анисья Дмитриевна, но быстро остановилась и, выдохнув, выпалила: – Виноваты мы перед тобой, Женя. – Она расплакалась и снова ткнулась Вильскому в плечо. – Это разве можно такой спрос с человека, чтобы к родной матери нельзя было зайти? – Анисья Дмитриевна разом пыталась произнести все те вопросы, которые мучили ее на протяжении последних двух лет. – Разве можно? – заглянула она внуку в глаза. – Бог и то грешников жалеет. А Николай Андреич и слушать ничего не желает…
– Так отец не знает, что ты здесь? – усмехнулся Евгений Николаевич. – Тайком пришла?
– Нет, Женя. – Анисья Дмитриевна не стала возводить напраслину на зятя. – Знает. Сказала я ему…
– А он? – побледнел Вильский.
– А он: «Как считаете нужным». Говорит со мной, Жень, а сам мучается. Инда с лица весь спал. Ты бы сходил к нему…
Евгений Николаевич громко фыркнул, шумно выпустил дым изо рта и резко поднялся, размахивая конвертом, как флагом:
– Зачем? Чтобы он мне снова сказал: «Нет у меня сына»?
– Он так не скажет, – вступилась за Николая Андреевича теща.
– Скажет, – горько усмехнулся Вильский. – Знаешь, не очень-то приятно стоять с протянутой рукой…
– А ты не стой с рукой-то, – посоветовала Анисья Дмитриевна. – Ты с ним поговори. С ним уж и Кира говорила. И я.
– Можешь не продолжать, – прервал бабушку Евгений Николаевич и протянул ей конверт с деньгами. – Позовет – приду, а так – нет.
– Же-е-еня, – простонала Анисья Дмитриевна, но деньги не приняла. – Ну ты же его знаешь!
– Ты меня тоже знаешь, – жестко проговорил Вильский и положил конверт на колени бабушке. – Ты сама-то как? Здорова?
– А чего мне сделается-то? – грустно улыбнулась Анисья Дмитриевна, не касаясь конверта, и ни слова не сказала о том, как второй месяц печет за грудиной. – Ноги вот только плохо ходят, почти не выхожу. А так – слава богу. Не обижают.
– А мать как?
– Слава богу…
– Значит, все у вас хорошо, – с некоторой долей разочарования в голосе заключил Евгений Николаевич и тут же добавил: – А мои там как, не знаешь?
– Слава богу, – в третий раз повторила Анисья Дмитриевна. – Женечке вот только тяжело: Николай Робертович совсем из ума выжил, днем спит, ночью стихи читает.
– А Желтая работает? – поинтересовался Вильский сочувственно.
– Нет, Женя. Завод-то распустили. Не работает. За товаром ездит – на рынке стоит. Сейчас ведь, сам знаешь, кто как… Коля с Кирой ей деньги регулярно относят, а она не берет. Сама, говорит, справлюсь, не нищая. Ей Кира объясняет: не тебе, мол, на девочек, а Женечка ни в какую. Гордая. Все вы гордые.
– Вот и отдайте деньги Желтой, – показал глазами на конверт Евгений Николаевич и наконец-то присел рядом.
– Нет, – категорически отказалась Анисья Дмитриевна и снова протянула внуку конверт. – Это твои.
– Я не возьму, – устало выдохнул Вильский.
– Почему?
– Баб, мне сорок пять лет. Это я тебе с матерью в клюве должен приносить, а не вы меня, здоровенного мужика, подкармливать. Не возьму, не проси, – как отрезал Евгений Николаевич, поймав себя на мысли, что деньги были бы ему как нельзя кстати. Но что-то подсказывало: «Не смей брать!»
– Представляешь, – рассказывал потом он Любе. – Деньги мне принесла. С книжки, наверное, сняла. Смертные. Говорит, прости нас, Женечка. Моя бабушка и мне говорит! – никак не мог успокоиться Вильский.
– А ты? – тихо поинтересовалась Люба.
– Не взял, конечно.
– Зря, – проронила жена и поставила перед Евгением Николаевичем тарелку. – Надо было взять.
– В смысле? – растерялся Вильский. – Чтобы не обидеть?
– Чтобы дать понять, что ты тоже имеешь право, – объяснила Люба и легко прикоснулась тонкими пальцами к волосам мужа. – И потом: у Илюшеньки нет кроватки. Не помешало бы… Согласись, – прошептала она Вильскому в ухо и, плавно его обогнув, присела напротив.
