– Кому ты нужна? – выкрикнула из зала Кира Павловна, нарочито бодрясь, потому что понимала, кто там в прихожей и зачем. В дверном проходе она появилась раньше, чем Вильские миновали коридор. – Значит, умер, – опередила она детей и печально посмотрела на сына. – Раз ты здесь, значит, точно.
– Точно, – всхлипнула Женечка и попыталась обнять свекровь.
– Подожди-ка, – отодвинула ее Кира Павловна, подошла к Евгению Николаевичу и встала перед ним, маленькая, всклокоченная, с подрагивающей головой одуванчика. – И что вот теперь? Кот из дома – мыши в пляс?
– Бабушка! – шикнула на нее Вера.
– Я сам, – остановил дочь Вильский и обнял мать – она поместилась ровно под подбородок. «Как Любка!» – пронеслась в сознании Евгения Николаевича мысль и тут же отлетела прочь, как будто ошиблась адресом. Но след остался: Вильскому мучительно захотелось домой, к Любе, в соблазнительное спокойствие семейного болота.
– Же-э-э-нька, – простонала Кира Павловна, продолжая стоять под сыновним подбородком с безвольно повисшими руками. – Что ж будет?
– Посмотрим, – ответил сын и потащил разом обессилевшую мать в родительскую спальню.
Остаться на ночь в родном доме Евгений Николаевич так и не решился.
– Завтра приду, – пообещал он своим женщинам и завозился в прихожей со шнурками, которые, как назло, ложились на ботинки неаккуратно. И тогда Вильский со злобой вытащил эти веревки и, перешнуровав заново, с пристрастием посмотрел на то, как выглядит его обувь.
– Не лень тебе? – хрипло поинтересовалась застывшая у косяка Вера.
– Не лень, – поднял голову Евгений Николаевич, и дочь, заметив слезы в глазах отца, тут же потупилась: в их семье было не принято открыто выражать эмоции. Точнее, ни Вера, ни ее отец, ни так нелепо ушедший из жизни дед никогда себе этого не позволяли.
Домой Вильский пошел пешком, хотя было далековато и очевидно поздно. Доро́гой Евгений Николаевич тщательно сортировал нахлынувшие на него воспоминания, пытаясь отобрать те, от которых особенно щемило сердце. Но очень скоро стало понятно, что иных в его памяти нет. И даже та, последняя встреча с отцом, во время которой было сказано много резкого и неправильного, вспоминалась уже совсем по-другому: без зла и обиды, а с ощущением безвозвратной потери.
«Я не мог поступить иначе», – вел мысленный диалог с отцом Вильский. «Ну, я же смог», – отвечал ему Николай Андреевич. «Тебе было проще, – пытался найти оправдание Евгений Николаевич. – Ты всю жизнь любил только одну женщину – мою мать». «Откуда ты знаешь?» – задумчиво ронял Николай Андреевич, и Вильский внутренне вздрагивал: впервые он категорически не хотел ничего знать о жизни родителей. «Не надо мне ничего рассказывать!» – торопился он остановить отца, но уже через секунду понимал, что останавливать некого, что разговаривает он сам с собой. И все то, что сейчас звучит в его голове, не что иное, как его личная внутренняя потребность найти наконец-то оправдание своему поступку, оборвавшему взаимоотношения с отцом.
«Я бы так никогда не поступил», – пробормотал Евгений Николаевич, не понимая до конца, что стоит перед дверью собственной квартиры. Вильский автоматически поднял руку, автоматически нажал на кнопку звонка и, услышав за дверью детский крик, метнулся вниз по лестнице с непривычной для себя скоростью.
Дверь открыла Люба, он понял это, когда услышал ее голос.
– Наверное, ошиблись дверью, – решила она.
– А где деда? – донеслось до Вильского, затаившегося на площадке нижнего этажа.
От этих слов Евгения Николаевича передернуло: «Какой я ему «деда»?»
– Скоро придет. – Любовь Ивановна так и не закрыла дверь и стояла, уставившись в подъездную темноту: лампочки, которые регулярно вворачивал муж, выворачивались с не менее завидной регулярностью.
– Закрывай, баба, – поторопил Любу боявшийся темноты Илюша. – Там – кабяка.
«Это точно», – усмехнулся про себя Вильский и представил, что вот сейчас Юлька с сыном выйдут из его новой квартиры, их пойдет провожать Любка, а он стоит здесь как истукан, словно боится войти в собственный дом.
Евгений Николаевич тяжело вздохнул, достал из кармана трехкопеечную монету, потер ее, пытаясь успокоиться, и, быстро поднявшись на этаж, открыл дверь своим ключом.
– Деда! – взвизгнул Юлькин сын и бросился к Вильскому.
– Привет, Илюха, – через силу выдавил из себя Евгений Николаевич и, преодолевая брезгливость, коснулся головы мальчика.
– Женя, – смущенно поприветствовала мужа Люба, зная, как тот относится к визитам ее дочери. – А у нас Юля с Илюшей.
– Мы уже уходим, – с вызовом прокричала отчиму Любина дочь, весьма довольная визитом: в прихожей ее ожидали две огромные сумки с продуктами, а в заднем кармане джинсов приятно похрустывали денежные купюры.
– Не смею задерживать, – не удержался раздосадованный Вильский и прошел на кухню, чтобы не сталкиваться с падчерицей.
– Видишь, какие мы страшные, – громко произнесла Юлька, обращаясь к матери, хотя, безусловно, слова адресовались не ей.
– Перестань, – шикнула на нее Люба и начала одевать внука.
Евгений Николаевич слышал, что в прихожей Любка с дочерью о чем-то перешептывались, но слов разобрать не мог, да и не хотел: ему было абсолютно все равно. Лишь бы ушли и унесли с собой этот странный запах чужих вещей, чужого дома, чужой жизни.
Когда хлопнула дверь, Вильский даже не пошевелился: так и продолжал сидеть за обеденным столом, повернувшись спиной к кухонной двери. Он знал с точностью до минуты, сколько нужно времени, чтобы Люба спустилась с ними вниз, потом поднялась наверх. Ему не нужно было смотреть на часы: мир всегда радовал его своей предсказуемостью. Если бы не люди. От них можно ожидать чего угодно. Вот, например, от матери. Только она могла так охарактеризовать смерть собственного мужа: «Кот из дома – мыши в пляс». Или от Желтой, возомнившей, будто ей принадлежит право решать, быть ему рядом с отцом в час его смерти или не быть. То ли дело его Любка! Сейчас войдет и скажет: «Я так соскучилась. Где ты был?»
– Я так соскучилась. Где ты был? – донеслось до Евгения Николаевича, но ему показалось, что сегодня слова жены звучат как-то не так, немного наигранно, как надоедливый проигрыш.
Вильский тяжело поднялся из-за стола, пошел навстречу жене, сгреб ее в охапку и с шумом втянул в себя запах ее волос.
– На работе мне сказали, что приходила твоя дочь. И ты ушел с нею. Я еще подумала, что-то случилось. Может, кто-то умер…
Вильский разжал руки.
– Не кто-то. Отец.
Люба передернула плечами, как будто хотела стряхнуть с себя что-то лишнее.
– Жалко, – сказала она, а Евгений Николаевич приготовился к тому, что жена спросит: «А что случилось? От чего?».
– Есть будешь? – Любовь Ивановна подошла к плите и сняла с кастрюли крышку. – Я солянку сварила.
