– Поняла, – с наслаждением ревела Вероника и думала, может, все-таки помириться с отцом. Или у Верки спросить, что та скажет.
– Как хочешь, – уклонилась от прямого ответа Вера, в последнее время все чаще и чаще размышлявшая о бренности человеческой жизни.
– А как ты хочешь? – пытала старшую сестру настырная Нютька.
– Я с ним не ссорилась, – пожала плечами Вера Вильская и с тревогой посмотрела на раскрасневшуюся Веронику: какая же она все-таки маленькая!
– Ссорилась, – уперлась Нютька.
– Ну хорошо, – согласилась Вера, – пусть ссорилась. И что?
– Ничего. – Вероника поджала губы, и ее подбородок начал подрагивать.
«Сейчас заплачет», – испугалась старшая сестра. Глупую Нютьку было жалко. Вера видела, как доброе сердце Вероники разрывается между двумя равно сильными чувствами – к отцу и к матери. Она и сама ощущала примерно то же. Но кроме того, Вера Евгеньевна Вильская догадывалась, что и с отцом творилось нечто подобное. Просто выбор его находится немного в другой плоскости: между новой семьей и старой семьей, между Любой и ею с Нютькой. Наверное, так же рвался и дед, так и не сумевший принять новую жизнь сына. Но ведь от этого он не стал любить его меньше! Наоборот, запретное чувство разгорается гораздо быстрее и горит ярче, испепеляя изнутри. Как знать, не от этого ли ушел он из жизни? Может, он просто устал гасить свой внутренний огонь? Устал сопротивляться, оказавшись заложником собственных, как выяснилось, никому не нужных принципов, и сбежал?
Вера примерила свое открытие на отца, и ей стало страшно: вдруг он следующий?!
– Следующая – я, – вскоре объявила Анисья Дмитриевна, почувствовав странное недомогание незадолго до сороковин Николая Андреевича.
– Или я, – тут же встрепенулась Кира Павловна, по привычке стремившаяся отвоевать пальму первенства даже у собственной матери.
– Может быть, хватит?! – одернула обеих Вера и, сообщив о том, что пора выбросить белый флаг, позвонила отцу не на работу, а домой. Трубку взяла Люба.
– Здравствуйте, – выдавила из себя Вера.
– Здравствуйте, – доброжелательно поприветствовала незнакомку Любовь Ивановна. – Я вас слушаю…
– Это дочь Евгения Николаевича, – сообщила Вера и замолчала.
– Я так и думала. – Любин голос звучал так ровно и буднично, как будто с родственниками мужа она разговаривала каждый день.
– Приходите, пожалуйста, на поминки тринадцатого числа. – Вера никак не могла произнести имя отцовской жены.
– Я передам Евгению Николаевичу, – заверила дочь Вильского Любовь Ивановна Краско и автоматически, по своей секретарской привычке, поискала глазами ручку, чтобы записать информацию.
– И вы тоже приходите… Люба…
– Спасибо, – поблагодарила Веру Любовь Ивановна и повесила трубку.
– Ну, наконец-то! – обрадовалась Анисья Дмитриевна и, подобравшись к внучке, поцеловала ту в плечо. – Дай бог тебе здоровья, Верочка. Теперь помирать не страшно…
– А до этого было страшно? – съязвила Кира Павловна, довольная, что теперь не придется объяснять, откуда взялись две трехлитровые банки соленых грибов.
– Страшно, – строго сказала Анисья Дмитриевна. – Как вас оставишь?
– Хватит, бабуль, – обняла ее обычно скупая на ласку Вера. – Живи, пожалуйста…
– Это уж как бог даст, – вздохнула Анисья Дмитриевна и, скрестив руки на груди, отправилась на свой пост.
Бог дал немного. Ровно два дня после знаменательного разговора Веры с Любой.
– Вот видишь, – тут же напомнила мужу Любовь Ивановна. – Я же говорила: смерть за одним не приходит. Пришла беда – открывай ворота. Второй до сорока дней умер, будет третий, – пообещала она растерянному Вильскому очередного покойника.
– Ерунда! – дерзко отмахнулся от жены Евгений Николаевич и окунулся в похоронные хлопоты по второму кругу. Поминками по Николаю Андреевичу занималась Люба, невзирая на сопротивление Желтой, живущей по принципу «чужих нам не надо».
– Как хотите, Кира Павловна, – возмущалась Женечка Швейцер, словно не понимая, что свекрови сейчас не до ее капризов. – А на поминки к Николаю Андреевичу я не приду.
– Правильно, не приходи, – через силу подтрунивала над первой снохой Кира Павловна и ловила себя на мысли, что Женечка стала похожа на свою мать, такая же ворчливая. – Будем я, Женька и… – хотела она сказать «мама», но потом вспомнила, что «мама ушла».
– И Люба? – то ли спрашивая, то ли утверждая, закончила за нее Евгения Николаевна, и Кира Павловна взорвалась:
– Помнишь, как тебе плохо было, Женя, когда от тебя муж ушел? Помнишь?!
Евгения Николаевна молча кивнула.
– А помнишь, как мы с Колей за тобой по пятам ходили, чтобы ты, не дай бог, чего-нибудь с собой не сотворила и детей сиротами не оставила? Помнишь?
И снова Евгения Николаевна кивнула.
– А ты спроси меня, Женя, нравилось мне за тобой ходить?
– Да уж кому понравится, – согласилась Евгения Николаевна и присела рядом со свекровью.
– Тогда спроси, зачем я это делала?
– Зачем?
– А затем, Женя, что ты мать моих внучек.
– Я помню, – тихо проговорила Евгения Николаевна.
– Так вот, – продолжила Кира Павловна. – Жалко тебе своих детей, Женя?
Евгения Николаевна в очередной раз кивнула.
– И мне, Женя, жалко. А он мне сын. И теперь, кроме него, у меня никого нет. А ты хочешь, чтобы я его за всякую провинность по заднице порола. За что?!
Евгения Николаевна ничего не ответила.
– Гнать из дома Любу не буду. И не проси. Мне теперь все одно: лишь бы сын рядом. А с ней он или без нее, это уж не мое дело. Кому как нравится…
На том и порешили: у Любы появился ключ от квартиры Киры Павловны, а в истории королевского дома Вильских начался период правления Любови Ивановны Краско, который длился чуть больше восемнадцати лет.
За это время, мучительно сомневаясь в собственном выборе, вышла замуж горбоносая красавица Вера, дважды стала прабабушкой Кира Павловна, а значит, дважды стал дедом Вильский. А Люба все накрывала столы в доме свекрови, не смея перечить строптивой старухе, наотрез отказавшейся спускаться из дома на улицу.
– Справляешься? – всякий раз переспрашивала Кира Павловна сноху и, получив утвердительный ответ, благословляла свою верноподданную: – Вот и справляйся.
– Хватит ей дуть в одно место! – бушевал располневший Евгений Николаевич, но без особого рвения, потому что свои отношения с матерью воспринимал как своеобразную форму наказания, по-мужски не принимая женской старости. Он даже все время принюхивался, пытаясь определить, чем же та пахнет.
– Ну что ты пыхтишь, как еж? – ворчала Кира Павловна и с пристрастием осматривала накрытый Любой стол. – Все-таки Женя-то моя лучше накрывала, – достаточно громко произносила она и тут же переводила разговор на другое.
