– Вот ведь незадача, – поделилась как-то с бабулечкой Фира Наумовна мыслями о зяте. – Вроде наш человек, свой. А уперся рогом и ни в какую. У меня, говорит, одна родина, и нечего меня соблазнять исторической. Здесь родился – здесь и умру. Я ему говорю: «О детях подумай! Им-то на кой умирать тут?» Он свое: «Мне эта страна ничего плохого не сделала». Я спрашиваю: «А хорошего?» Ответить, конечно, не может. Помалкивает. Но все свое твердит: «Не хочу уезжать, и все».
– Кто не хочет, – вздыхала в ответ бабуля, – а кто и не может. Я-то думала: гол, как сокол, так хоть вывезет нас отсюда. Но нет: сидим, ждем.
Это был намек на папу, которому раз за разом отказывали в разрешении на выезд, ссылаясь на то, что в начале карьеры младшего научного сотрудника он успел год поработать в «ящике» и считался обладателем секретной информации, о которой, естественно, не имел ни малейшего представления.
– А что делать? – понимающе развела руками Фира.
– Нечего.
Другого выхода, кроме вечного ожидания, не было. Сама бабулечка, хоть и бредила Израилем и форшмаки готовила великолепные, по крови к угнетенному народу относилась с большой натяжкой. Чистокровным евреем из всех родственников был только прадед, а дочь свою – Ирочкину маму – родила она от человека по фамилии Петров, так что права на отъезд без папы – Моисея Натансона – они, возможно, и имели. Только права эти были какие-то птичьи.
– Мой тоже все откладывает, – теперь Фира Наумовна жаловалась на мужа. – То одну разработку надо закончить, то другую. Каждый год слышу: «Вот закончу проект, и подадим документы». Я говорю: «Так и жизнь закончится», а он усмехается только.
– Мужчины, – с пониманием поддержала бабулечка. А Ирочка поняла только, что она когда-нибудь все-таки уедет, а противный Минька останется здесь, и это радовало.
Расстраивало другое. Здесь должно было остаться все остальное: Машкины куклы, раскладушка, на которой она уже с трудом помещалась, Мироновы сказки, веселые Илька с Вилькой, забавно дерущиеся в коридоре, кошка Фащуков, два раза в год исправно приносившая хорошеньких, пушистых котят, которых всей квартирой старались пристроить в хорошие руки. На Ирочкином счету было целых три: одного взяла воспитательница в детском саду, второго – дворничиха Клава, а третьего – кассирша из булочной, у которой пятилетняя непосредственная кроха поинтересовалась:
– Тетенька, а почему вы такая грустная?
– У меня котик умер.
– А у нас для вас новый есть.
Из-за кошки с котятами маленькая девочка грустила больше всего, но папа обещал, что «там» они заведут кошку. И не соседскую, а самую что ни на есть свою.
– Может даже, и собаку.
– Собаку?! – не поверила Ирочка.
– А что? И собаку. Отдельные хоромы – это тебе, Ирулька, не коммуналка какая-то.
И девочка принималась ждать отъезда с утроенной силой. Время, однако, шло, а разрешение все не подписывали. Знающие люди советовали «сунуть кому надо», но папа с гордым видом объявил, что «совать не умеет и учиться не станет».
– Зря, – вздыхала мама.
– Тьфу! – высказалась бабушка.
– Правильно! – прозвучал из-за стены бас Исаака Львовича, и тут же послышалось смущенное Фирино:
– Изя!
Мама вспыхнула, бабушка хлопнула дверью, отправляясь в вечную очередь, а Ирочка открыла атлас пород собак и начала рассматривать анорексичных борзых, толстых, неповоротливых бульдогов, маленьких, задиристых шпицев и холеных, явно умных овчарок. Они нравились больше других, но папа заявил, что «этой немчуры» в доме не потерпит, «даже в отдельной квартире».
– Есть еще восточноеловейские. – Ирочка и в шесть лет продолжала слегка картавить, что оставляло папу равнодушным, маму огорчало, а бабушку радовало. Легкую картавость она отчего-то считала характерным признаком национальной принадлежности.
– Ну, еловейская еще куда ни шло, – соглашался папа, и девочка, листая атлас, задерживалась на снимке восточноевропейской овчарки. В ее детской иерархии ценностей та заняла почетное второе место после берушей. Или все-таки первое? Про беруши она частенько забывала, а про собаку помнила всегда. Так что если и были в сознании очевидные расстройства, связанные с отъездом в Израиль (она, наконец, выучила слово), все меркли по сравнению с перспективой обретения собаки.
Ирочке исполнилось восемь, когда на отъезд подали в очередной раз. С этим прошением связывали особенные надежды. Взяток папа давать так и не стал, а вот неожиданно обнаруженным знакомством (случайно встреченный бывший однокурсник оказался женатым на дочери начальника ОВИРа) воспользовался. Объявил домашним, что чемоданы можно если не паковать, то купить точно. И купили. И поставили практически на самое почетное место: под стол. Зато в самый центр комнаты. Только на ночь приходилось чемоданам, сложенным один в другой, переезжать под столом же к двери. Но так было даже лучше. Так малышка могла их видеть со своего диванчика и мечтать. О собаке, о ярком солнце, о теплом море, даже о настоящем письменном столе, за которым можно будет спокойно делать уроки, не боясь, что рядом посадят Ниночку пить чай и та накрошит на тетрадки старшей сестры или, не дай бог, прольет что-нибудь на исписанные аккуратным почерком листы.
Ниночка родилась, когда Ирочка пошла в первый класс.
– Могли бы и подождать, – поджав губы, объявила родителям бабушка и взвалила на себя заботы о второй внучке.
– Ждать – можно и не дождаться, – откликнулась мама и вернулась на работу (на зарплату младшего научного и пенсию и с одним-то ребенком не пошикуешь).
– А чего ждать-то? – удивлялся папа, подкидывая младшую к потолку, как когда-то подкидывал старшую. – Правда, она загляденье? – спрашивал Ирочку.
Та рассматривала сестренку. Она ей нравилась. Но собака, собака… Ребенка завели, а собаку не могут. Хотя с ней хлопот меньше: по ночам не плачет, молоко из миски сама пьет, лапами в розетки не лезет, тетрадок, кстати, тоже не пачкает. Но вместо собаки случилась Ниночка.
Бабулечка хлопотала над внучками и с троекратными усилиями попрекала папу за его «нерасторопность, никчемность и безденежность». Сначала тот отнекивался, потом принимался защищаться, как прежде и даже еще яростнее, потом надолго замолкал и становился мрачнее тучи. Спустя какое-то время ожил и объявил о случайной встрече с однокурсником.
Подали документы и практически замерли в ожидании и надежде, что все, наконец, произойдет. Произошло.
Произошло то, что, в общем, и должно было произойти. Папа влюбился и ушел к сотруднице своего института: женщине одинокой, чуть старше по возрасту, но жившей в отдельной квартире и, что очень важно, без родителей.
Мама страдать себе не позволила. Времени нет. Работать надо – детей поднимать. Бабушка больше всего оскорбилась, что «этот кобэль ушел именно тогда, когда все практически образовалось». Но тут папа проявил благородство, объявив, что с разводом подождет:
