– Получите разрешение и езжайте куда хотите.
Бабушка немного успокоилась. С удвоенной энергией обсуждала с Фирой варианты расселения на месте, через знакомых подыскивала возможных покупателей мебели и даже взяла Ирочке преподавателя по ивриту. Мама тоже приободрилась. Говорила, что в новой обстановке сможет начать новую жизнь, а может, и не одну, потому что в тридцать пять хоронить себя рано, тем более с ее внешними данными.
Внешность действительно была выдающаяся, и дочь впоследствии сумела если не разделить, то, во всяком случае, понять негодование бабулечки по поводу замужества дочери. Все разговоры об очереди из достойных претендентов не были выдумкой, и партию мама могла бы составить замечательную. По крайней мере, надежды поменять коммуналку на что-нибудь более приличное были вполне оправданы. Но Танюша, по словам бабулечки, «предпочла своего Натансона, и вышла из этого предпочтения какая-то ерунда». Вот на «ерунду» Ирочка обижалась долго. Таковой не считала ни себя, ни даже маленькую сестру. Да и потом, что получилось, то получилось. Что уж теперь? Жизнь продолжается. И нормальная. Не хуже, чем у многих. А уедут, так вообще будет отличная.
Лучшее, правда, опять отвернулось на неопределенный срок. Где-то (то ли в квартире, то ли во дворе, то ли еще где) нашелся аноним, стукнувший в ОВИР об истинном положении вещей в семье Натансонов. Папу вызвали для беседы и недвусмысленно намекнули, что «если он продолжит морочить голову компетентным органам, его покровителям на местах не поздоровится». Мужчина, несмотря на последний неблаговидный поступок, продолжал оставаться человеком порядочным и ставить под угрозу карьеру человека, оказавшего ему услугу, не собирался. Так что ошибку признал, заявление на выезд забрал, а перед тещей и женой лишь руками развел: «Что мог, сделал, не обессудьте! Дальше как-нибудь сами».
Бабулечка завет приняла и бросилась выполнять его во всех возможных смыслах. Сами так сами. Папе от дома (точнее, от комнаты) отказали. Девочки должны были обойтись без его денег, подарков и дурного влияния. Отец, следуя внутренней потребности и общепринятому мнению, что евреи не бросают своих детей, попытался бороться, но, увы, противник был слишком силен. Бабушка держала амбразуру и днем, и ночью. Так что папа, будучи человеком не очень сильной воли, в конце концов, должен был отступить. Тем более мама в разборках участия не принимала (ей было слишком все равно), новая папина жена на его встречах с девочками не настаивала (а зачем, если у них вот-вот должен был родиться общий мальчик), сами девочки, ежедневно выслушивающие тонну бабушкиных проклятий в адрес «папаши-предателя», желание общаться с ним как-то растеряли. Маленькие были, зависимые, внушаемые. Да и боль от потери быстро начала притупляться. Ниночка вообще забыла, что отец когда-то был в ее жизни. А у Ирочки, которой изо дня в день говорили, что папа плохой, просто не оставалось другого выхода, как, в конце концов, поверить. И поверила. И вера, как ни странно, не принесла большого расстройства.
В жизни осталось много всего замечательного. И дед Мирон с его сказками, и дивные звуки рояля, и милая Ниночка, рождение которой избавило старшую от необходимости играть на скрипке, и Машка с Мишкой, иногда бравшие ее в компанию, где громко болтали на запрещенные темы, рассказывали непонятные, но явно неприличные анекдоты, сидели друг у друга на коленках, обнимались в открытую и даже покуривали. С Ирочкой, конечно, никто не обнимался и сигарет не предлагал, но она завороженно смотрела на действо, происходящее вокруг, и надеялась когда-нибудь стать полноценной его частью. А что могло помешать? Мама была занята работой, бабушка – Ниночкой, а интеллигентные Рейзманы – уже случившимся и еще предстоящим отъездом. Фира с Исааком и сыновьями осели в Израиле, а счастливая Викуля, беременная четвертым ребенком, бережно вынимала из томика Пушкина ордер на трехкомнатную квартиру и писала родителям открытки с искренними восторженными словами, что и в Советах все на самом деле не так уж и плохо. А точнее, хорошо. Да нет, просто прекрасно. Что может быть прекрасней трехкомнатной квартиры после тридцатиметровой комнаты, в которой ютятся пять с половиной человек и две кошки?
Ирочка тоже считала, что ничего прекраснее «пушкинского» ордера быть не может, ибо он почти окончательно избавлял ее от перспективы когда-нибудь оказаться в невестах у противного Миньки. К тому же он – ордер – возбуждал вполне понятный интерес. На место старых, изученных до трусов жильцов – у Вильки и Веньки красные сатиновые, у Миньки в зеленый горох, как у девчонки, а у Викули, которая и вешала все это хозяйство в общей ванной, кружевные, как, согласно Фащукам, у «простигосподи», – должны были приехать новые. Ожидание волновало и будоражило. Мишка надеялся, что въедет «какой-нибудь нормальный пацан, с которым можно будет закорешиться, как с Вилькой и Венькой». Машка по поводу пацана тоже не возражала. Бабулечка надеялась, что комнаты поделят. В одну «хорошо бы поселили тихую приличную семью», а в другую желательно мужчину: одинокого, порядочного, достойного и, само собой, не по фамилии Иванов.
Фамилия у нового жильца оказалась Семенов и, хуже того, через полгода Семеновыми стали мама с Ниночкой. Ирочку «изуродовать» не позволила бабушка, так как оказалась «единственным человеком, способным сохранять ясность мышления в сложившейся ситуации и помнить о перспективах, которых идиоты-взрослые вздумали лишить своих детей».
– Ирку не дам! – объявила она, и мама, совершенно счастливая и окончательно воспарившая духом, решила не спорить.
Девочка в разборках взрослых участия не принимала. Новый мамин муж нравился, и на этом отношение к нему пока исчерпывалось. Голову гораздо больше занимали другие жильцы – семейная пара средних лет, к которым постоянно приходили люди.
– Клиэнты, – с нажимом и уважением произносила бабушка, и Ирочка всякий раз высовывала голову в коридор, чтобы посмотреть на очередного. Тот исчезал за соседской дверью, и через какое-то время по коридору разносилось то ли жужжание, то ли стрекотание, будившее в воображении массу занимательных картинок. Моисеевы – так было написано над звонком новых жильцов – определенно творили в своих комнатах, точнее, в одной – той, что поменьше, где обитал когда-то Ирочкин несостоявшийся жених, что-то очень увлекательное. Фантазия начиналась безобидным домашним ателье (хотя швейная машина Фащуков стрекотала несколько иначе) и заканчивалась очень даже страшным самогонным аппаратом. О том, что такой существует, болтали в компании Машки и Мишки, но как он выглядит и тем более как работает, никто не знал. А вот что от гостей новых жильцов всегда попахивало спиртом, секретом ни от кого не было. «Так почему бы и не самогон?» – думала девочка.
Истинное положение вещей объяснила Наталья Павловна, которая бросила свои экзерсисы в музыкальной школе и набрала домашних учеников, оправдывая это сакраментальной фразой: «Если другим можно, почему мне нельзя».
– А кому можно? – Ирочка, как любой ребенок, была дотошна.
– Стоматологам.
– Кому?
– Врачам нашим, Моисеевым.
– Они врачи?
– Ну да. Зубные. Лечат везде. И на работе, и дома. Жужжат и жужжат, как неприкаянные. А я что? Я ничего. Здоровые зубы всем нужны, правильно?
