– Видишь, ты сама все объяснила. Володенька ни в чем не виноват. Это все из-за мышей, так что не обижайся. Он с матерью не знает, как общаться, а ты ждешь, что бросится в объятия к теще.
– Почему бы нет? Я бы его, наконец, отогрела. Понял бы, как на самом деле выглядит материнская любовь.
Наташа смотрела на маму, сильно сдавшую после смерти отца и превратившуюся из пожилой вполне симпатичной женщины в чудаковатую старушку, и думала, что юркая, подвижная, всегда ухоженная Гликерия с мышами смотрится гораздо интереснее. И уж если Володя до разговоров с этой дамой снисходит раз в полгода, то тещу просто не замечает, как не замечает иногда прибегающих на кухню соседских тараканов. Наташа с этой ситуацией давно свыклась. Если в душе не понимала и не жаловала свекровь, то требовать от мужа любви и преданности к теще тоже не могла. А вот собственно теща с такой постановкой вопроса мириться не желала и частенько пеняла дочери:
– Я, Натулечка, в делах сердечных всегда была на твоей стороне. Мальчиков никогда не ругала ни в глаза, ни за глаза, и единственное, что мне хотелось от них получить, – это уважение. И ведь получала. Все поголовно относились ко мне с почтением, интересовались моим мнением и ценили мои советы, – здесь делала многозначительную паузу, а Наташа едва сдерживала тяжелый вздох, понимая: «Сейчас начнется». И начиналось: – А уж Ваня, – пускалась мама в воспоминания, которые исполнялись в разных вариациях. То рассказ о совместном просмотре балета, то о прогулке на лыжах в лесу, то о поездке к каким-то друзьям, что «пришли в восторг от твоего молодого человека».
Но заканчивались стоны о прошлом всегда одним и тем же. Мама сводила брови в хмурую складку на переносице, промокала глаза воображаемым платочком и всхлипывала, театрально шмыгая носом:
– Вот за кого тебе надо было выйти замуж. – И, заметив в глазах дочери протест и негодование, осекалась и спрашивала невинным голосом: – Где же сейчас наш Ванечка? Не знаешь? Очень жаль. Такие воспоминания, целый кусок жизни. И совершенно не интересоваться человеком!
– Он мной тоже не интересуется.
– Откуда тебе знать?! Ты же асоциальная личность.
– Я?!
– Конечно! В социальных сетях не сидишь, с людьми не общаешься. Выглядишь всегда одинаково, ходишь в одних и тех же шмотках, даже пахнешь уже лет сто сладкой ванилью, будто пекарь.
Наташа вынула руку из ящика, в котором продолжала переставлять пузырьки, и шумно понюхала запястье. «Нет. Ничего. Едва уловимый аромат туалетного мыла и никаких других запахов». Она уже неделю не пользовалась любимыми духами (теми, что пахли ванилью, теми, что муж принимал за «Шанель», хотя флакон с совершенно другим названием украшал Наташину прикроватную тумбу уже лет десять). Не пользовалась для того, чтобы сегодня надушиться запахом прошлого.
– Ну, куда же ты запропастился?! – воскликнула она чуть громче желаемого и тут же услышала возмущенный окрик:
– Мам! Просили же! Хватит уже банками грохотать.
Наташа осторожно выдвинула ящик до предела и торжествующе улыбнулась:
– Попался!
Маленький прозрачный пузырек с крышкой в форме цветка стоял в самом дальнем углу, зажатый баночками с давно просроченным кремом. Женщина освободила флакон из плена, взяла в руки, чуть дрожащими пальцами отвинтила цветок и жадно втянула давно забытый аромат. Улыбнулась мечтательно и сказала:
– Какая прелесть!
– Какая прелесть! – Наташа уронила несколько драгоценных капель на указательный палец, провела им по шее, поставила несколько точек за ушами и, наклонив голову, привстала на цыпочки так, чтобы Ваня смог оценить эффект, спросила кокетливо: – Нравится?
– Спрашиваешь! – Он хохотнул горделиво. – Теперь душись только ими, и я по запаху буду определять, что пришла моя женщина.
Наташа покраснела. Он назвал ее женщиной. Не девочкой, не девушкой, а именно женщиной, и было в этом что-то одновременно и приятное, и немного стыдное. Как будто хотел лишний раз напомнить о том, что случилось вчера. Он и хотел. Притянул ее к себе и жарко выдохнул прямо в ухо:
– Помнишь, как в фильме?
Фильм «Запах женщины» с обожаемым ею Аль Пачино посмотрели полгода назад, и оба остались, что называется, под впечатлением. Но если девушку больше увлекла игра актеров и линия взаимоотношений, то Ваня буквально бредил какое-то время самой идеей картины. Сначала прочитал роман, потом несколько книг, подробно описывающих химические процессы в организме и действие женских феромонов на мужское обоняние, и затем удовлетворенно объявил:
– Вот почему я в тебя такой влюбленный.
Наташе тогда стало обидно. Она не думала, что у чувства есть объяснение. А если и есть, то не должно было оно, по ее мнению, заключаться в каком-то там запахе. Все должно быть гораздо сложнее, значительней и многогранней. Впрочем, она была еще слишком юна, чтобы уделять много времени размышлениям на философские темы, и быстро выбросила из головы грустные мысли. Главное, что он ее любит, а уж почему да отчего – не имеет значения. Любит, и думает о ней, и заботится. Вон какие духи подарил. И аромат нежный, тонкий, хрупкий, девичий, как сама Наташа. Такие были ощущения от подарка. А Ваня назвал их «запахом его женщины» и (Наташа ему, конечно, в этом не призналась) все испортил. Там, в фильме, речь шла совсем о другом запахе, духи не имели к этому никакого отношения, но после его слов аромат казался ей стыдным и очень интимным для того, чтобы душиться напоказ. С того момента она выдавливала на себя несколько капель только в моменты, когда действительно была Ваниной женщиной. А это случалось нечасто: оба москвичи (комнат в институтском общежитии не положено), у обоих родители домоседы, скептически относящиеся к грядкам и свежему воздуху. Так что в те счастливые моменты, когда ровесники, родители которых открывали дачный сезон, предавались любовному томлению в свободных квартирах, Ваня с Наташей продолжали до изнеможения целоваться на парковых скамейках и последних рядах кинозала, что было, безусловно, приятно, но уж слишком морально устойчиво. В общем, до настоящего грехопадения опускалась Наташа редко, отчего флакон с крышкой цветочком был и по сей день наполовину полон.
Она намочила палец и провела им за ушами, ощущая таинственное волнение, будто готовилась осуществить нечто запретное. Капнула немного жидкости на запястья и, слегка успокоившись, щедро сбрызнула духами шарф.
«Интересно, узнает? А если да?» Наташа сдернула с себя шарф, опрометью метнулась в ванную, не обратив никакого внимания ни на хлопок двери, ни на незамедлительно последовавший за ним возмущенный визг сына, и принялась лихорадочно мылить и тереть шею. «Не хватало еще, чтобы решил, будто я желаю продемонстрировать свой «запах женщины». Подведет все под теорию феромонов и вообразит себе невесть что. Нет уж! Дудки! Это меня должны добиваться, а не я предлагать себя. Господи! О чем я только думаю?! Кого добиваться? Зачем? Я взрослая замужняя женщина. Меня давно покорили, приковали и посадили на отведенное место. И к чему меня добиваться, если мне на моем месте очень даже неплохо. То есть не неплохо, а вполне себе хорошо. Больше того – очень хорошо». Она села на край ванны и тщательно вытерлась полотенцем, взглянула в зеркало: конечно, платье все было усеяно каплями воды, подумала с какой-то необъяснимой яростью: «Так тебе и надо». И сама не поняла, обращалась она к платью или к самой себе.
