На самом деле мама никуда, конечно, не селилась – поселил папа. Он тоже был человеком тихим, вежливым и интеллигентным, свои отношения с Зоей, по рассказам бабушки, называл не иначе как ошибкой молодости. Но будучи мужчиной тихим и покладистым, да к тому же порядочным, не находил в себе сил разрубить затянувшийся гордиев узел. Окончательно оторваться от супруги и опечалить ее разводом не мог, говорил маме, что «не может так поступить с женщиной, ничем его не обидевшей». И та, конечно, соглашалась. Даже бабушка вздыхала, но молчала. «Антеллигенты». Но и с мамой порвать не мог. Она была «родная душа, любимая женщина и мечта всей жизни». Он эту мечту и осуществлял. Будучи начальником цеха на городском предприятии, выбил квартиру и место учителя в музыкальной школе. Она и приехала. Это потом выяснилось, что квартира эта, можно сказать, окна в окна с Зоиной, но ничего не поделаешь. К тому же папа очень жалостливо оправдывался:
– Какую дали, Женечка. Могли ведь вообще никакую не дать. – И мама соглашалась и качала головой.
Ведь это действительно так. И что бы тогда делали? А бабушка вздыхала. У нее было много версий того, что могло бы быть, и большинство казалось гораздо привлекательнее реальности. Зоя осталась бы единственной женой, а ее Женечка продолжила бы карьеру пианистки и встретила бы достойного человека, конечно же, свободного либо от всяких обязательств, либо от угрызений совести. Но если бы, да кабы.
А случилось, как случилось. Порядочность довела папу до того, что обе семьи жили на виду и друг у друга, и, что называется, у всего честного люда. Пересудов было, наверное, немерено. Но Мишки тогда и на свете не было. А с его появлением поутихли. Сколько можно из пустого в порожнее? Судачить стали после. Года через два. Когда папа внезапно скончался от разрыва сердца. Бабушка, кстати, относилась к его кончине как-то скептически. Любила при случае сказать, что у кого и должно было разорваться сердце, так это у нее. А у зятя какие переживания? «Там постолуется, здесь поцелуется – вот и все проблемы». Но говорила это с такой горечью, что даже Мишка понимал: не всерьез. Бабушка воспитанная, образованная, и на самом деле ей очень-очень жаль хорошего человека. Но еще больше, естественно, жаль собственную дочь. Мать по сей день предлагала дочери уехать из города, говорила:
– Таких городков в стране не сосчитать. И квартиру найдем, и работу. Что тут высиживать? Какое такое великое счастье? Судьбу не устроишь. На каждый роток платок не накинешь. Чего сидим? Кого ждем? Незачем тут оставаться.
Но мама всегда отвечала уклончиво:
– Есть зачем.
– На себя рукой махнула, хоть о ребенке подумай. Ему-то каково терпеть?!
– А я о нем и думаю, – загадочно отвечала мама.
– Думает она! А нам с Мишенькой что прикажешь делать?
– Жить, мамочка, просто жить.
Так и жили. Сначала соседи неохотно шли на контакт. Кто-то цедил слова сквозь зубы, кто-то демонстративно отворачивался. Но вода камень точит. Открытый взгляд, тихий голос и вежливая улыбка делали свое дело. В конце концов, Зоя осталась единственной, с кем мама и бабушка не смогли найти общий язык.
Хотя был еще человек. Собственно, на противную тетку Мишке было наплевать, но у той был сын – высокий, красивый и, наверное, очень умный – Серега. «Наверное», потому что наверняка мальчик не знал. Но и сомневаться в интеллектуальных способностях Сереги не собирался. Если бы так, чужой кто-нибудь – тогда ладно, хоть бы и дурачком был – не важно. А Серега все-таки не просто Серега, а старший брат. Ну и подумаешь, что он Мишку не замечает вовсе. Подумаешь, что ни слова, ни полслова не говорит. Какая разница, что, столкнувшись нос к носу, делает непроницаемое лицо и бежит мимо, будто ужаленный. Но он есть, существует, здесь, рядом. В соседнем подъезде. Окна в окна. Живет своей жизнью. И Мишка живет. Его жизнью. Когда болеет, конечно. Если здоров, у него строгое расписание. На подоконнике не посидишь и в окна не поглазеешь. Но стоит простудиться, и все: от наблюдательного поста за уши не оттащишь.
Хотя мог бы и не смотреть. Все одно: наизусть знает все Серегины перемещения. В семь пятнадцать подъем, двадцать отжиманий, двадцать приседаний, переходим к водным процедурам. Потом завтрак: кухню тоже прекрасно видно с подоконника. Она грязная и неуютная, хотя проводит там Зоя совсем немного времени. То пельмени варит, то сосиски, и кастрюли с грязной водой потом по несколько дней плиту украшают. Но это она к ужину старается, а завтрак парень сам стряпает. Мать в это время спит и на кухне не появляется. Серега отрезает себе ломоть хлеба и шмат колбасы. Поглатывает все, не жуя, и запивает какой-то ерундой, которую кипятит на плите в странной железной колбочке. «Ерунда» через день выходит из берегов, заливая плиту, и вынуждает брата чертыхаться. Он хватается за тряпку и пытается навести подобие порядка, но потом бросает взгляд на часы с кукушкой и, оставив на плите пригоревшую «ерунду», спешит в комнату одеваться.
В одежде брат куда более аккуратен, чем в еде. Наверное, в отца пошел. Хотя не наверное, а точно. Зоя вся какая-то неряшливая. Ходит в цветастых халатах, на голове носит гнездо (взбитую из волос пепельного цвета паклю) и орет дурным голосом на каждую мало-мальски симпатичную девушку.
– Бедная, – говорят мама и бабушка в таких случаях. Мишка с ними согласен. Ему и невдомек, что они о Зое, а не о ее жертвах.
Серега, в отличие от матери, с девушками дружит: за талию обнимает, в ушки что-то шепчет, в гости приглашает. Они косяками и ходят. Одна другой краше. Это и понятно. Парень тот еще франт: волосы темные, густые, красивая волна надо лбом. Глаза синие, пронзительные, с прищуром. Ноги длинные, руки сильные, на животе под футболкой кубики мышц проглядывают. И еще улыбка… Это на Мишку ноль внимания, а с девушками по-другому обходится. И говорит что-то, и руками размахивает, и улыбается, да так, что мальчик, глядя с подоконника, со скамейки, из-за угла (да откуда угодно), тоже начинает улыбаться. Улыбка у брата широкая и добрая, и еще, как бы сказала бабушка, располагающая. Девушки считают, что такой можно верить, а Мишка думает, что ее надо любить.
Все довольны. Но Серега, скорее всего, больше всех. Он, как говорят соседки на лавочке, «пользуется, паршивец, своей внешностью». А Мишка на соседок злится. Если дано человеку, почему бы не пользоваться? Кстати, пользоваться тоже надо уметь. Брат умеет: футболки белоснежные, стрелки на брюках отпаренные, рубашки модные, кепочки набекрень. Девушкам нравится, и не его в том вина. Только заслуга. Стрелки сам наглаживает. Кладет брюки на кушетку и водит утюгом по ткани, а Мишка в это время его жалеет: «Эх, нет у Сереги бабушки, некому за ним присмотреть». Вот его и оденут, и обгладят, и накормят. Нет, раньше он, конечно, сам мечтал, что когда-нибудь вот так же кусок колбасы, краюху хлеба и бежать, а не полную тарелку каши и сидеть сиднем. Но мечты как-то быстро развеялись. Бабушка ведь не только кашей пичкает, но и яичницу жарит, и греночки, и оладушки с припеком, и драники со сметанкой, а у брата каждый день одно и то же. Даже по брюкам сам утюгом водит. Когда заканчивает, надевает кеды и льет на себя одеколон. Этого Мишка не видит, но оно и так понятно. Если у человека, выбегающего из подъезда, ноги в кедах, а на шее приятный аромат, то можно догадаться. Кеды мальчик видит, запах чувствует. Ему нравится аромат одеколона: резкий, с горчинкой, очень мужественный и надежный. Девушки, наверное, и на запах клюют, мимо не проходят.
