– Тебе бы учиться, – говорила Машкина свекровь.
– Зачем? – изумлялась Велуня. – Певичкой становиться?
– Отчего же певичкой? Певицей.
– Не-е-ет, лучше трамвай катать буду.
Катала. Из буфета теперь таскала тройную порцию обедов: одну для Пашки, две для Машки. Та, по разумению Велуни, обязана есть за двоих. Старшая сестра теперь заступила на третью смену: после трамвая и дома бежала к младшей. И там по новой стирать, готовить, убирать. Свекры съехали то ли к его матери, то ли к ее. Сказали, что освобождают молодым жилплощадь. О чем только думали? За жилплощадью ведь смотреть надо. А куда Машке смотреть с пузом-то? Еще ведь ямочки на щеках, ноги до ушей и самомнения целый вагон. Как с этим самомнением хозяйство вести? Нет, она не для хозяйства. Для хозяйства Велуня.
Чем и занималась, а Машка вяло ковырялась в тарелке и сообщала, что «суп слишком жирный, котлета слишком сухая, а кисель слишком густой и вообще аппетит что-то пропал». Велуня гладила густые волосы сестренки и сокрушалась:
– Бедная ты моя девочка!
Девочка родила девочку Соню. Несмотря на имя, та спала плохо. То болел животик, то резались зубы, то стояла плохая погода, то ребенку просто хотелось поорать. Молодой муж постоянно искал причину удалиться из дома. Машка ревела белугой, обнаруживая очередную только ей заметную складочку на упругом, вовсе не испорченном беременностью животе, дочь заходилась плачем в люльке, обижаясь на непутевую мать и на весь мир. Велуня переехала к ним. В список каждодневных дел добавилось обязательное кипячение пеленок и бутылок, прогулка с младенцем – Машка еще не оправилась после родов и хотелось полежать, – его купание, пеленание, агуканье и пение потешек.
– Вот, – хвасталась теткам в депо, – одна не осталась. Не бросили меня – стало быть, нужна.
Те крутили пальцем у виска и вздыхали:
– Сделала из себя тяжеловоза. Годков-то всего ничего, умишка и того меньше, а работы столько взвалила, что и взводу солдат не переделать.
– Какая работа? – смеялась Велуня. – Сонечку растить? Это же радость.
– Своих бы растила, – пеняли женщины.
– А девчушка чья? – Маленькие глазки от изумления делались большими. – Разве не моя?
Языки замолкали. Что с ней – блаженной – спорить. Хочет надрываться – пускай. Только ведь надорвется.
А та надрываться и не думала. Некогда было. Двигатель в ней работал бесперебойно и беспрерывно. Боялась, остановится на секунду и уже не заведется, не включится. А столько еще надо было сделать, за стольким уследить.
За Пашкой, например. Он, в отличие от сестры, не был кисейной барышней и работы не боялся. Только никак не мог определиться, кем быть и что делать. То собирался на курсы машинистов, то хотел работать в милиции, то идти на завод. Наконец определился и уехал на комсомольскую стройку.
– Пропадет, – охала Велуня и ночами вязала носки из купленной втридорога ангоры, потом бежала за шоколадными конфетами и тушенкой, собирала посылку, а потом собирала рублики, чтобы эту посылку отправить Пашке на целину.
Вернулся тот не один – с Граней. Аграфена оказалась девицей ушлой и дальновидной. Хозяйство взяла на себя, сказав Велуне, что той и у Машки «делов» хватает. Так и сказала. Та сначала взгрустнула от говора, а потом на себя разозлилась: «Человек помочь хочет, а я…»
Помогала Граня настолько активно, что уже через пару месяцев предложила девушке переехать к Машке насовсем:
– Чего бегать туда-сюда. Тебе удобнее, да и нам, как говорится, есть где развернуться.
Девушка не стала думать, зачем и куда Гране надо было разворачиваться. Просто переехала и все. А как иначе, если дети просят? Дети были счастливы. Все, кроме Машки. Муж, не хватающий с неба звезд, устал от вечного сопения за шкафом и снова начал пропадать неизвестно где. Та опять ревела, орала на Сонечку, Сонечка тоже плакала, Велуня расстраивалась. Детям надо было помочь, и немедленно.
Первый раз в жизни отправилась на поклон к начальству – выпросила комнату. Не комнату, конечно, – конуру. Пятый этаж без лифта. Шесть метров. Из мебели только кровать, табуретка, тумбочка и ветхий комодик. Больше ничего не влезает. Да и не надо. Она ведь и не жила там. Так, поспать приходила. С работы бежала то к Машке, то к Гране (у той тоже малыш родился: крепыш и бутуз Петруша).
– Выжили из собственной квартиры, – говорили за спиной.
Велуня мгновенно вспыхивала и отвечала обидчикам:
– Как вам не стыдно! Я сама ушла, по собственному желанию. Злые вы! – гневно отчитывала сочувствующих и не понимала жалостливых взглядов и сокрушенных слов:
– А ты добрая.
Чему сокрушаться? Разве можно доброту в укор ставить? Да и особенного в ней ничего нет – в ее доброте. Вот если бы о чужих детях так заботилась, о незнакомых людях пеклась, тогда да, тогда, наверное, и можно было бы искать в этом что-то удивительное. А так нет. Все обыденно, так, как должно быть. Как должно быть у всех. Как должно быть у каждого. Забота о своих родных в каждом движении, в каждой мысли, в каждом вздохе. У Пашки семья – им простор нужен. Маленький Петруша вот-вот поползет. А останься Велуня в квартире, пришлось бы угол выделять, шкафом комнату перегораживать: ну, куда это годится? Да и сама чем не выиграла? Так был бы угол, а теперь все-таки комнатушка. Казенная, конечно, но жить можно.
– Ох, и дурочка, – пеняла бывшая соседка Нинка. – Кто ж метрами разбрасывается? – Сама девушка занимала в коммуналке аж две отдельные комнаты. В одной доживали век свекровь со свекром (доживали потому, что Нинка, ни капли не стесняясь, любила порассуждать в их присутствии, как замечательно все переделает и переставит, когда «старичье, наконец, преставится»). Велуня стариков жалела. Всякий раз, появляясь в квартире, стучала в их обшарпанную дверь, заводила нехитрый разговор и так, между делом, выметала мусор, протирала окна, потом бежала на кухню, заваривала ароматный чай и, возвратившись с чайником, вытаскивала из авоськи кулек с домашними пирогами. Старики смущались, отнекивались, даже пускали слезу, а Велуня улыбалась и выговаривала строго:
– Ешьте, ешьте! Еще горяченькие. Моим троглодитам ни за что всей стряпни не одолеть. Какое счастье, что вы тут живете! Ну, что бы я без вас делала?!
И каждый раз после этих слов лица стариков светлели, слезы высыхали, а глаза начинали гореть тем особым сиянием жизни, которое появляется, когда понимаешь, что нужен кому-то.
– Спасибо, доченька! – говорили соседи, а Велуня смущалась:
– Ну, какая доченька? Я так, по-соседски. А доченька – это она, Нина.
Та набеги не одобряла:
– Балуешь их! Жалеешь!
– Жалею, – отзывалась Велуня. – Одиноко им.
– Ну да. В магазин вдвоем, во двор на скамейку вдвоем, на кухню вдвоем, к радиоприемнику тоже вдвоем. Одиноко? Это мне одиноко. Все одна: стираю, глажу, готовлю, за внуком их говно подтираю. Как же, одиноко им!
