– А почему?
Я заколебался. Вроде бы мы идем по улице и никто нас не
слышит… Нет. Ерунда это все. Ничего нельзя знать наверняка. Если уж захотят
подслушать – то будут считывать слова с губ через низколетящий спутник, или
приклеят незаметно крошечный микрофон-пылинку, или обычным направленным
микрофоном из проезжающей мимо машины подслушают…
– Ты знаешь, Лион, мне тут скучно. Ну что я, буду как дурак
работать в лаборатории, потом институт оканчивать? А на Новом Кувейте можно
помочь фагам. Вдруг я смогу их убедить, что из меня получится фаг?
Лион подозрительно смотрел на меня. Потом зачем-то спросил:
– Хочешь быть фагом?
– Конечно!
Он задумался. На самую секунду – будто в нем снова проснулся
взрослый мужик, успевший повоевать, жениться и умереть. А потом вздохнул и
тоскливо сказал:
– Да не возьмут тебя… фаги все генетически приспособленные.
Обычный человек не может быть фагом.
– Ерунда все это, – убежденно сказал я. – Ну и что, что не
приспособлен? Спорим, я радиацию буду держать лучше, чем фаг? И еще кое-что… А
ведь им может пригодиться такой специальный агент, который станет работать на
радиоактивных планетах.
Лион подумал и согласился, что да, действительно, такой
агент даже фагам будет полезен. И что специальный агент для работы в условиях
низкой гравитации и замкнутых пространств тоже может пригодиться.
– Только нам надо будет сделать что-то действительно важное,
– сказал он. – Не просто смотреть по сторонам, а еще… – Он заколебался, но
все-таки добавил: – Узнать, например, как раскодировать людей.
Так мы и шли к дому Роси, мечтая о всякой ерунде. Кварталы
многоквартирных домов кончились, пошли коттеджи. Все обеспеченные граждане на
Авалоне жили в коттеджах.
– Я туда не пойду, – буркнул Лион, когда мы подошли к живой
изгороди, окружавшей маленький сад. Все деревья тут были вечнозеленые и даже
сейчас, припорошенные снегом, смотрелись здорово и празднично.
– Хорошо, я быстро.
Калитка была не заперта, я вошел и двинулся по смерзшемуся
песку дорожки к дому. Рядом тянулся обсаженный кустами бетонированный выезд из
гаража. Один куст был слегка помят и совсем без снега – задели машиной.
Я и сам не знал, зачем хочу увидеть Роси и что собираюсь ему
сказать. Но ничего не говорить было совсем неправильно.
Потому что любые ошибки надо прощать. Может быть, нельзя
прощать, лишь если случается непоправимое. Если бы я утонул… или Лион,
бросившийся меня спасать.
Я должен прощать. Ведь фаги простили мою ошибку.
Я вышел к дому – и остановился. Потому что увидел Роси и его
отца.
Они счищали снег перед домом большими ярко-оранжевыми
лопатами. Ну, перед этим счищали, а сейчас дурачились, кидая снег друг в друга.
Роси, пыхтя, махал лопатой, как экскаватор ковшом, засыпая отца снежной пылью.
Вильям, точно так же покряхтывая и негромко хохоча, уворачивался, временами
кидая снегом в Роси. Когда Роси совсем уж разошелся и даже перестал смотреть,
куда бросает снег, Вильям зашел к нему сбоку, подхватил под мышки и опустил
головой в сугроб. Роси, хохоча, выбрался наружу, закричал:
– Нечестно!
Я тихонько отступил на шаг.
– Один – ноль, – бодро произнес Вильям.
Оказывается, он не только выпивоха, болтающийся день и ночь
по всяким спектаклям и литературным салонам. Оказывается, он хороший.
Роси с воплем бросился на отца, повалил в снег – мне
показалось, что Вильям специально поддался, и стал нагребать на него снег,
спрашивая:
– Сдаешься? А, сдаешься?
Я отступил еще дальше.
А чего я хотел? Чтобы Роси сидел запершись в комнате и
переживал, какой он плохой? Или чтобы родители перестали с ним разговаривать,
оставили без сладкого и не пускали гулять? Неужели я этого хотел? Прийти и
сказать: «Все нормально, я вовсе не обижаюсь, всякое бывает…»
Нет.
Или все-таки именно этого?
– Сдаюсь, – объявил Вильям. Приподнял голову – и замер,
увидев меня. Я застыл. Теперь уходить было глупо. Через мгновение Вильям отвел
глаза и как ни в чем не бывало сказал Роси: – Кстати, ты обещал помочь маме.
– Ну… – Роси поднялся, потирая покрасневшие ладони. – Мы еще
не убрали все…
– Роси. – Вильям встал, отряхнул сына от снега. – Ты обещал,
это первое. И уже замерз… это второе. Я сам уберу остальное.
Больше Роси не спорил. С неохотой пошел к дому – так и не
оглянувшись и не заметив меня.
Я стоял и ждал.
Вильям подошел ко мне:
– Доброе утро, Тиккирей.
– Добрый день, Вильям, – ответил я.
Вильям кивнул, задумчиво потирая щеку:
– Да… разумеется – день… Я пока отослал Роси. Ты не против?
Я пожал плечами.
– Пойдем. – Он опустил мне на плечо тяжелую крепкую руку.
Мы дошли до маленькой беседки в саду. Сели. Скамейки в
беседке были теплыми, сидеть было приятно.
– Очень неприятно… очень неприятно все вышло… – Вильям
покачал головой. Задумчиво извлек из кармана портсигар, достал тонкую
сигариллу, раскурил. – Знаешь, Тиккирей, я был уверен, что уделяю достаточное
время воспитанию детей…
– Вы не переживайте, – сказал я. – Роси испугался. Но это же
бывает. Это и вправду страшно – когда ломается лед.
Вильям покачал головой:
– Нет, Тиккирей, не утешай меня. Это всецело мой недосмотр.
Я слишком увлекся работой, богемным существованием, социальной
безответственностью… собственно говоря – это общая беда нашей планеты,
Тиккирей. Слишком уж благополучно мы живем!
Он воодушевлялся с каждым словом, будто статью писал, и она
хорошо получалась.
– Дело даже не в том, что Роси и Рози плохо воспитаны,
Тиккирей. Да, я частично переложил их воспитание на школу, счел, что
литература, театр, ти-ви привьют им правильную жизненную позицию. Но я упустил
главное. Им не хватает эмоционального тепла, чувства любви и защищенности.
Отсюда – это постыдное проявление трусости. Душевная черствость…
Вильям досадливо взмахнул рукой, столбик плотного серого
пепла упал на припорошенный снегом пол беседки.
– Да ничего не случилось, – неловко сказал я. – Ну ошибся
Роська… все он уже понял.
– Спасибо, – крепко, по-взрослому пожимая мне руку, сказал
Вильям. – Ты очень ответственный и добрый молодой человек. Я долго думал над
произошедшим, всю ночь. И Роси очень переживал… вот буквально несколько минут
назад оттаял, развеселился…
