Изольда встретила его в спортивном костюме, осунувшаяся, бледная. То была уже не давешняя горделивая амазонка, но сорокалетняя женщина, выглядевшая на свой возраст. Была в ней эта мерцающая красота зрелости, которая то гаснет, то сияет вновь. Она бывала и блеклой, и лучезарной. Очень высокая, выше метра восьмидесяти, одним своим появлением она заставляла притихнуть. Она представила Антонену команду: Камель, гигант в спецовке с кольцом в ухе, отвечал за порядок, Алиса, сварливая старуха, заведовала столовой: был еще Бастьен, юный студент с лицом Христа, белокурыми волосами и длинной бородой, который постоянно проповедовал, и Бетти, толстушка с пирсингом в губе, явно влюбленная в Изольду. Доктор Лежен, терапевт из больницы Ларибуазьер, приходил трижды в неделю с ассистенткой и психологом. Антонена Изольда назначила своим личным помощником — иначе говоря, мальчиком на побегушках. Ему полагалось быть в ее распоряжении двадцать четыре часа в сутки. Она отвела ему комнатку на чердаке на случай «перегрева». Для начала они два часа выгружали из грузовика доставленное оборудование и переносили его в подвал. Изольда работала молча, не жалуясь, тяжести таскала под стать грузчику с Центрального рынка.
Антонен не мог поверить, что оказался в эпицентре циклона. На такую удачу он и не надеялся, это компенсировало даже потерю в зарплате (1200 евро в месяц чистыми) и, стало быть, необходимость в скором времени сменить квартиру. Он был воином, а воин должен идти на жертвы. За этот год он приобрел одно ценное качество: терпение. Он выждет и нанесет удар со знанием дела. Оставалось умаслить хозяйку. Изольда была не из доверчивых ветрениц и не из чопорных идеалисток, какими изобилует эта среда. Изольда была личностью по определению. Малейший жест — даже выпить чашку кофе — она возводила на уровень совершенства. Стоило ей открыть рот, как любой собеседник был захвачен ее пылом. Все в ней било через край: не последовать за ней значило устыдиться, остыв до комнатной температуры. Она сметала препятствия, отмахивалась от возражений, и он думал: какую чудесную команду мы могли бы составить, если бы только она согласилась разделить мои взгляды. Но она была от них далека. Все равно что он предложил бы пойти на ограбление шефу полиции! Что ж, он поработает под началом этой бой-бабы с раздутым эго несколько месяцев, пока не обкатает свою стратегию. Потом можно сделать ручкой и вернуться в недвижимость, представлявшую собой лучшее из возможных прикрытий. На первый взгляд работа была проста. Надо было регистрировать вновь прибывших, по большей части мужчин — женщинам была отведена небольшая комнатка, — предоставлять каждому кровать, следить за гардеробом, за работой прачечной, раздавать талоны на еду. У большинства постояльцев не водилось ни документов, ни даже фамилий — только клички и прозвища. Все они здесь были у него под рукой — недоумки, городские сумасшедшие с согбенными плечами, «кроненбургскими пузами» (так на языке этой среды называется пивной животик), ковыляющей походкой. Открывая дверь, все заводили одну и ту же песню:
— Влип я, опять взялся за старое.
Для каждого самым большим успехом в жизни было завязать. Антонен усиленно изображал интерес. Ему рекомендовали держаться «благожелательного нейтралитета», не слишком дистанцироваться, но и не выказывать чрезмерного сочувствия. Он только делал вид, будто сопереживает, а сам украдкой зевал. В этом проблема несчастья: оно не только ужасно — оно скучно. Стоило вновь прибывшему открыть рот, Антонен, глядя на него с широкой улыбкой, думал про себя: «МОЖЕШЬ СДОХНУТЬ, МНЕ НАСРАТЬ».
Из персонала он отдавал предпочтение охраннику Камелю, бывшему вышибале родом из Туниса, который, как никто, умел разруливать конфликты, утихомиривал буйных, успокаивал страдающих дромоманией, которые не могли усидеть на месте и все время, даже ночью, ходили. Антонен спрашивал себя, кто из них, Камель или он, победил бы в честном поединке. Жаловал он также буфетчицу, которой имя Алиса шло, как бриллиант букету чертополоха: она держала постояльцев в ежовых рукавицах и даже стучала на них хозяйке, которую звала «мадам Гордячка». Но сердце у нее при этом было золотое, и она готова была сама не поесть, если на всех не хватало. А вот другие сотрудники ему не нравились: они обращались с постояльцами как с важными господами, но за их угодливостью сквозила плохо одерживаемая ярость. Особенно он невзлюбил Бастьена, христообразного сухаря, теоретизировавшего по поводу любого своего действия, даже если он прочищал раковину. По вечерам на собраниях по мотивации Бастьен твердил:
— Этих людей я не сужу, я говорю им: респект. Если они приходит к нам, я их принимаю, если не хотят, силком тащить не стану. По какому праву я бы их судил?
Все соглашались, только Антонену хотелось заткнуть ему глотку и размозжить череп молотком. Вместо этого он улыбался и кивал. Однажды, когда он употребил в разговоре слово «клошар», Изольда одернула его:
— Антонен, так больше не говорят, «клошар» — нехорошее слово. Надо говорить бомж — без определенного места жительства. Первый термин уничижителен, он не оставляет людям надежды выкарабкаться, второй описателен и даже оптимистичен, потому что от «без» можно перейти к «с».
Антонен сконфузился от этого урока семантики, хоть и уловил в тоне Изольды некую нравоучительную иронию. Зато от нее же он узнал новое слово: «асфальтизация» — состояние самых безнадежных, что уже не в силах подняться с тротуара. На работе он вел двойную бухгалтерию. Его интересовали только необратимые случаи. Он научился отличать подпорченных от пропащих. Когда ему попадался совсем отпетый, он ставил против его имени две звездочки и переписывал в блокнот все его данные. Надо было остерегаться «выплатных попоек» — дней, когда бомжи получали свои социальные пособия и напивались вусмерть, засыпая в конце концов в собственной блевотине. В дни особенно большого наплыва в приюте стоял запах мочи и грязных ног такой густоты, что парфюмер мог бы дистиллировать его по капле. Никто не возмущался — все вели себя так, будто прогуливались среди роз. Это был непрерывно гудящий улей живых мертвецов. Они были либо пьяны, либо с похмелья. В прошлом году голуби склевали ноги одного парня, уснувшего пьяным сном на пустыре: когда он проснулся, у него не было подошв, точно подметки оторвали у ботинок.
Своеобразным талисманом приюта был один кроткий старичок, которого все звали Гвоздиком. «Кореши» когда-то по пьяному делу вбили ему шутки ради гвоздь в макушку. По счастью, острие не повредило никакие жизненные центры, только слегка задело мозжечок, что сказалось на речи, и бедняга с тех пор заикался. Этот чудесно спасенный водил в «Доме ангелов» дружбу со всеми, оказывал мелкие услуги и позволял трогать свою голову — на счастье. Устав «Дома ангелов» гласил: поддерживать со всеми доверительные отношения, уважать их достоинство, облегчать их страдания. Антонену, с его убийственными поползновениями, это удавалось в полной мере. Порой, под хорошее настроение, он встречал постояльцев словами: «Добро пожаловать в „Ритц“, дамы-господа». Шутка действовала. Он им нравился, с его хмурым видом, черным юмором, нервными жестами. Он, по крайней мере, не изображал симпатии, оказывал услуги, и только. Жизнь у этих господ и дам была не сахар: раннее сиротство, побои либо насилие в детстве, безработица, разводы — кругом невезение, все они были одним миром мазаны. Всегда один и тот же душераздирающий рассказ об одних и тех же тяготах. Не имея возможности истребить их из огнемета, он вызывался добровольцем на работу в прачечную, отстирывал их тряпье при температуре 180° с нескрываемым наслаждением. Мысль о паразитах, агонизирующих в этих гигантских машинах под действием энзимов, наполняла его счастьем. Он отмывал помещения с таким усердием, что все только диву давались. Изольда с извращенным удовольствием разводила всюду грязь, провоцируя его. Он не жаловался, мыл и мыл. Многочисленные стажеры ломались через несколько недель, а он держался на бездонной глубине своей ненависти.
