– Хорошо, – ответил Костик слегка удивленно, – без поцелуев
В его тоне не было никакой издевки, но именно его покладистость Катю добила, если бы он стал спорить, если хотя бы попросил разъяснений, было бы легче, но он не стал Слезы предательски вытекли, она, всхлипывая, утираясь рукавом, искала по карманам платок, говорила бессвязно – что она так мучается, и Костик зря ее выбрал, она православная, а православные не могут смешиваться с мирскими, что она, конечно, виновата во всем сама, одна она виновата, что не сказала раньше – она так хотела любви, кинулась в нее безоглядно, а он, Костик, некрещеный, он еще и пива с друзьями может выпить, и матом, наверное, ругается, он к тому же слушает эту бесовскую музыку, а там кощунства сплошные, да еще и играет в группе тоже, наверное, кощунства
Слезы все текли и текли, платок промок насквозь, Костик хотел что-то сказать, но она подняла руку – нет, подожди; и договорила, хотя было слишком больно произносить это вслух: что не хочет тащить Костика в храм насильно, что понимает и уважает его взгляды, но не знает, не знает, что теперь делать, как жить, как? Потому что теперь не избежать выбора: либо он придет в храм, либо они расстанутся. Нет, был еще и третий путь – если Катя уйдет из храма, но она прерывающимся от слез голосом, шмыгая носом, сообщила, что никогда не предаст Бога, никогда не оставит храм Потому что это смерть для души.
Костик был задумчив и ничего не сказал, они попрощались у подъезда, не поцеловавшись, от этого осталось ощущение, как будто уже наметился разрыв, как будто повеяло холодком, сердце сжалось. Хотя это же она сама запретила поцелуи сегодня – вот он и не поцеловал, а вовсе не потому что обиделся, но это ее мало утешало. В субботу встретиться не договаривались – Катя сказала, что пойдет на службу
Полночи она плакала, на утренней службе мысли ее блуждали далеко, она думала – как он там, что думает и что теперь будет? После службы сидела на лавочке возле храма, ждала родителей, держа в руке мобильный, все время проверяла: не пришла ли смс-ка, не было ли звонка – телефон молчал. Во дворе храма освящали куличи, возле длинных деревянных столов, покрытых разномастными клеенками, суетились женщины, ставили плетеные корзины, раскладывали покрасивее разноцветные яйца с пестрыми наклейками, криво втыкали в куличи тонкие красные пасхальные свечки, свечки тут же тухли на ветру, женщины, ломая спички, торопливо зажигали их вновь, прикрывая маленькое пламя ладонью, выглядывали: скоро ли подойдет батюшка со святой водой Вдоль ограды стояли в гигантской нетерпеливой очереди «захожане», раньше немного Катей презираемые – только и ходят, что за святой водой на Крещение и за куличами в Великую субботу, – но сейчас она смотрела на них и думала о Костике – наверное, и его родители вот так же, с авоськами и бидонами, стоят в очереди два раза в год, плохо понимая, зачем все это нужно. Впрочем, кажется, родители у него были совершенные атеисты – иначе почему они его не крестили?
На ночной службе ей вдруг пришла длинная смс-ка. Костик писал, что по-прежнему ее любит и относится к ней серьезно, но решение только за Катей; он мог бы все объяснить про музыку, но она же сама не хочет слушать, а пиво он пьет редко, просто сидят с друзьями иногда, но он лично никогда не напивается Матом иногда бывает, но не при женщинах и детях, и вообще, раз ей не нравится, он постарается без мата. Хотя, конечно, для Кати он всего лишь металлюга и алкоголик, он ее недостоин, весь ее мир такой правильный, такой неземной и сама она слишком хорошая, слишком правильная – наверное, никогда ему не дорасти до нее, и она будет права, если его бросит
Отец Митрофан во всю мощь своего голоса гремел с солеи: «Христос воскресе!»; «Воистину воскресе!» – рокотал в ответ переполненный храм, но Катя была уже не с ними – продравшись через толпу, она выбежала на улицу без куртки и, ежась под прохладным, сладко пахнущим ночным апрельским ветром, торопливо писала Костику в ответ, что она его любит и никогда не бросит, никогда, никогда, никогда!
После этого прятаться дальше от самой себя было невозможно, стало окончательно ясно, что тянуть больше нельзя – надо идти к отцу Митрофану. Настало время собирать так легкомысленно и необдуманно разбросанные камни.
V
Кресло-трон пустовало – отец Митрофан в красной пасхальной епитрахили в этот раз почему-то исповедовал стоя
Вблизи Катя видела, что он заметно постарел: борода сильно с проседью, нет уже прежней смоляной черноты, и от этого ее вечная разбойничья всклокоченность казалась более приглаженной и смирной Да и весь он ссутулился, сгорбился, осел – скала словно покрылась мхом, хотя и сохранила прежнее величие
Именно здесь, в двух шагах от исповедального коврика, на нее накатил парализующий страх, именно сейчас она осознала, как низко пала, как далеко зашла, может быть, вообще на нее надо наложить епитимью за все это, если не отлучить от храма – слишком все не сочеталось, ее внутреннее устроение и то, прежнее, в котором она бывала здесь.
Она пришла сюда уже новая, уже напитанная любовью, уже сильная – вовсе не та, которая, бывало, стояла здесь прежде, но именно эта новизна и выдавала ее: конечно, отец Митрофан не мог этого не заметить, да и вообще – он, наверное, все уже знал, он же прозорливый, сейчас под пронизывающим его взглядом вскроется вся Катина внутренняя греховность, ее падение, сейчас он увидит, как она влюблена, что она даже целовалась уже, а летом вообще пила и курила с Варей, да и в храме не была – страшно сказать сколько месяцев
Стараясь унять внутреннюю дрожь, она думала – пропасть все шире, и если не сейчас, то никогда, еще есть попытка стянуть края, хотя, скорее всего, ничего не выйдет, слишком все разное – ее новый мир с Костиком и (еще тоже пока ее) православный старый, их немыслимо связать вместе, но она хотела хоть попробовать, потому что еще боялась окончательно выбрать, на какой она стороне, и, закрывая глаза на очевидное, еще надеялась рискнуть и выиграть, примирить два разных мира.
Сейчас она узнает волю Божию, сейчас решится ее судьба Она читала или слышала где-то, что если, помолясь, подойти к духовнику и спросить, то Бог через него откроет Свою волю Перед тем, как пойти в храм, она молилась, молилась и сейчас, правда как-то бессвязно уже, автоматически, лихорадочно, все время убегая мыслями не туда: ей было слишком страшно. Тут, на привычном для нее месте, где когда-то каждую неделю ждала она обычной экзекуции, вернулось знакомое полузабытое ощущение песчинки перед черной скалой, «язык мой прильпе к гортани моему», руки взмокли, и ей стало совсем уже плохо, когда она шагнула к нему на коврик, чувствуя, что вместо голоса у нее какой-то невнятный лепет и язык заплетается, как у пьяной, и, злясь на себя, больно сжала себе пальцы – «да говори же!»
Она изложила сначала грехи, а потом все про Костика, и что она его любит, и он ее, и что он замечательный, но неверующий и даже некрещеный, правда, Бога он не отрицает уж совсем так категорично, но зато очень-очень хороший, и насчет блуда тоже все нормально, хотя неправославные же, как говорят, сразу сожительство предлагают, а он нет, он все понимает и согласен, и вообще с ним все серьезно, но непонятно, как привести его в храм, но ведь надо, он не понимает смысла, зачем вообще нужна Церковь, может, рассказать ему про Таинства, про Евхаристию, про…
