Но ведь просто невозможно отказаться от всего этого! От Костика, от любви, от новой жизни! В конце концов, отец Митрофан, вы же сами разрешили влюбляться в двадцать! Невозможно, просто невозможно вернуться в тот мир, в котором она так долго жила, – в выхолощенный, аскетичный и пустой мир, где надо было вечно осознавать себя худшим из грешников, «держать ум во аде и не отчаиваться» Не могла она уже вернуться в ледяную пустыню с умерщвлением плоти, с изгнанием всякой душевности, с вечным парением духа, еще тогда, после той Пасхи она поняла – все это подходит для смерти, а сейчас ей хотелось любви и жизни.
Да и как вообще сейчас расстаться с Костиком, – заговорила ее земная, грешная и коварная часть души, которая всегда и везде искала оправдания, – нельзя же его вот так вдруг бросить! Что за мнение о Церкви у него сложится – я с тобой не встречаюсь, потому что меня батюшка не благословил, ты некрещеный и иди отсюда, я тебе даже объяснять ничего не буду, потому что ты враг, ты металлюга и алкоголик, а мы тут все святые и вам, грешным, места среди нас нет Как у отца Маврикия, что ли, будем? Впрочем, будь ее духовником отец Маврикий, Кати бы, наверное, уже не было в живых после такого разговора. Воображение в ужасе отказывалось рисовать, что бы сделал с ней отец Маврикий. Отлучил от причастия на год? Или сразу на все десять лет? Назначил бы «Канон покаянный» и по сорок поклонов каждый день до конца жизни? Наверное, это было бы самым легким наказанием за все эти прогулки, поцелуи и леденцы на палочке Отец Маврикий ей бы прописал леденцы! И чупа-чупсы заодно.
«Знаю случаи, – заговорил вдруг вызванный из небытия отец Маврикий, – когда это чувство становилось греховной страстью, когда оно вытесняло и веру, и любовь к родителям, и доверие к духовнику. Ведь может православный человек влюбиться и в человека нецерковного, ужасно, когда человек влюбляется не в того, кто ему предназначен Богом, ведь как может быть предназначен Богом человек, который не разделяет с тобой твою веру?»
Разум ей говорил именно это, повторял отца Маврикия на все лады, но сердце, сердце твердило совсем о другом. Впрочем, можно ли слушать сердце в таком случае? «Я не знаю другого падения монаху, кроме того, когда он верит своему сердцу».
С каким-то внутренним болезненным стыдливым смешком она вспомнила вдруг картинку, которую с таким удовольствием рисовала когда-то – благочестивая девушка в платочке и демонический неформал: ах, Катя, Катя, если бы ты знала, что мечты иногда сбываются, а нарисованные герои обретают плоть! Так хотелось тебе подвигов и трагедий, так легко тогда казалось выйти победителем, так просто было выбрать горький, но праведный путь – только в жизни-то все куда больнее и сложнее, чем в книгах и в мечтах. В жизни все по-настоящему и навсегда – и по выбранному пути идти придется не нарисованному герою, а тебе. Вот теперь и ты стоишь на перепутье, как и хотела – в белом платочке, справа – храм, Бог, отец Митрофан, духовная жизнь, слева – твой неверующий и некрещеный «металлюга и алкоголик», жизнь, полная удовольствий, а не подвига
Не малодушничай, не придумывай отговорок, ты все слышала, ты все знаешь. Есть право и есть лево, есть неудобный, тернистый путь подвига и веры, путь встречи с Богом, а есть путь страстей, путь яркий, легкий, удобный, веселый. Только если Бог на другом пути, то подумай, кого тогда ты встретишь на этой удобной дороге?
Сквозь голые ветки деревьев сиял золотом купол, и луч весеннего неверного солнца ласково гладил ее по щеке. Она посмотрела на крест на куполе Я не буду об этом думать Я не буду – пусть все идет так, как идет, пусть. Я просто не буду об этом думать!
Новый год
I
Наступило лето.
Мама с Аней и Ильей уехали на дачу, на дачу скоро собирался и папа – за счет накопившихся отгулов и переработок ему дали большой отпуск, почти два месяца Катя как раз сдала сессию, но на дачу не собиралась – какая дача, когда у нее тут Костик?
Из-за этого по всей квартире невидимыми нитями были натянуты недовольство и отчуждение, о которые все постоянно спотыкались: Катя не могла оторваться от своей любви и не хотела замечать ничего вокруг, родители же просто боялись «на всякий случай», боялись всего – и того, что дочка вроде бы выросла и хочет жить самостоятельно, и того, что она в первый раз в жизни не едет на дачу, и грязного соблазнения со стороны Костика боялись, и, конечно же, внезапной беременности.
Катя уже приводила Костика в гости, и вроде бы он понравился родителям, но потом, через несколько недель после очередного разговора о его воцерковлении, когда стало понятно, что в храм он не идет, а Катя и не настаивает, состоялся серьезный «разговор». Родители даже слегка вышли из себя Они кричали, что Катя охладела к храму, что она скатывается вниз, что отец Митрофан не благословил, что Катя сломает себе жизнь, все неверующие изменяют своим женам, никакой жизни с ним у Кати не будет, надо немедленно это прекратить, пока она окончательно не скатилась в блуд!
Она плакала, слова родителей били по больному, заставляли вспоминать то, о чем она решила не думать, что заталкивала глубоко внутрь, и после этого скандала Катя решила твердо – больше они не узнают ничего. Из-за этого опять же были скандалы, отношения портились, но, сжав зубы, она оберегала свое сокровище – любовь – от дурного слова, недоброго взгляда и мучилась, что все больше и сильнее разрыв между ней и родителями, которых она по-прежнему очень сильно любила.
За утешением она бежала к нему – к Костику, возле него укрывалась от домашних скандалов, от всех своих страхов, от неуверенности, только возле него ей было тепло, уютно, понятно, он так легко разрешал ее трагедии одной только улыбкой, одной шуткой: она всегда парила где-то высоко, он же уверенно стоял на земле Она приходила заплаканная, а он ей советовал съесть банан
– Почему банан? – удивлялась Катя, слезы тут же высыхали, как у ребенка, которого отвлекли от плача интересной игрушкой
– Ну, он желтый такой, веселый Пойдем, купим?
Она говорила – господи, Костик, вечно ты придумаешь: «желтый, веселый», но уже смеялась, тут же забывала про свои беды, а он ей объяснял про серотонин, гормон счастья, который как раз есть в бананах и шоколаде Хотя самый мощный гормон счастья вырабатывался тут и передавался через прикосновение – через его руку, Катя это точно знала. Она все время вспоминала, как Костик написал ей еще давно, в Интернете: «Дайте мне руку, нынче не просто ходить на мысочках по чистому воздуху в метре от прокаженной земли», она тогда спросила – откуда это? Оказалось, из песни Павла Кашина Костик точно угадал про нее и теперь крепко держал за руку. С ним ей легко было идти по воздуху. На прокаженную землю она вообще редко ступала
Катя с удивлением и восхищением понимала – он не боялся и любил жить Она-то всегда и всего боялась, везде видела врагов, слишком много «нельзя» было в ее жизни, слишком много внутренних запретов и барьеров, слишком строго она всегда судила себя и всех остальных, слишком трагически все воспринимала, слишком серьезно относилась ко всему Жизнь была для нее борьбой, путем на Голгофу, унылой чередой отказов от желанного греха и неизбежных падений, в которых надо было каяться и, преодолевая себя, вновь ползти тернистой узкой дорогой к не вполне понятной цели «Так надо» – было единственным объяснением для всех этих страданий, радости же были греховны, и свернуть с этой узкой тернистой полной слез дороги означало для Кати страшную немедленную смерть души, за которой последуют лютые кары
