Она сказала маме твердо, что она, в конце концов, не виновата, что родилась старшей, и что имеет право прожить жизнь так, как хочет. Мама еще что-то говорила о том, что Бог сделал Катю старшей, Бог дал ей такую обязанность – отвечать за брата и сестру, что Бог послал ей духовника, отца Митрофана, послал ей с детства возможность стать православной, и Катя идет против Бога, против Бога идет сейчас!
Но остановить ее уже было нельзя Слушать она ничего не хотела. Да и не могла
В двадцать один год с ней случился «переходный возраст», тот самый, которым так пугали ее когда-то родители, выбор пути, неожиданное для самой себя отречение – а она-то, как и родители, думала, что все позади, что все пройдено давным-давно, и разве могли они ожидать, что удар будет нанесен так внезапно, воистину – «блюдите убо, како опасно ходите». Плохо они блюли
В какой-то момент Катя отчетливо поняла – выбора, который она откладывала на неопределенное «потом», не будет Выбор уже был сделан – там, на скамейке, в сквере возле храма, после разговора с отцом Митрофаном, или он был сделан еще раньше – в том году на Пасху. Когда она поняла – есть смерть, небо, дух, но я все-таки выбираю жизнь, землю, плоть Нельзя зависнуть посередине, как она всегда хотела, нельзя сидеть на двух стульях, удобной и пригодной для этого горизонтали нет – есть только неустойчивая вертикаль, можно только вверх, с усилием, преодолевая силу тяжести, тернистым путем, или вниз – радостно, легко, широкой дорогой, к грешникам с гитарой, весельем и вином – и чем дальше вниз, тем легче. Да, она падала вниз, но каким упоительным был этот полет!
Мама жаловалась по телефону тете Наташе, что Катя как будто в прелести, ничего не хочет слушать, достучаться невозможно, вздыхая, цитировала Евангелие: «Дочь моя жестоко беснуется», тетя Наташа утешала своим обычным «Бог вразумит» Но ей-то, как обычно, легко было утешать, у нее дети не отпали, так же прилежно ходили в храм, старший сын женился на воцерковленной православной девушке, средний хорошо учился, младшая дочь, правда, любила наряжаться, но в храм ходила исправно и пока ничего ужасного не натворила. Мама вздыхала, говорила – у всех дети как дети, у меня только такие, может, хоть Аня и Илья не отпадут; отныне Катино имя было внесено в молитву о заблудших, которую читали за отпавшего Митю, но Катю было уже не остановить.
Мама решилась на последний разговор, пыталась воззвать к разуму и сердцу дочери, показать, как она заблуждается, какая она эгоистка, как она разбивает сердце родителям, совращает Аню и Илью (малых сих!), но Катя сказала твердо то, о чем думала уже несколько дней, поэтому фраза получилась готовой и четкой: «Мама, даже если я ошибаюсь, разреши мне совершать собственные ошибки Даже Бог позволяет людям согрешать, не тащит к Себе силой, позволь и ты мне – жить так, как я хочу».
IV
Наверное, она совершала непоправимое, наверное, согрешала страшным и непростительным грехом, хуже отречения, хуже предательства, но иначе она не могла Нельзя было рассказывать такое, тем более далекому от Церкви человеку, но ее вдруг прорвало, молчать стало невыносимо – и она стала рассказывать Костику все. Она рассказывала ему про воцерковление, про отца Митрофана, про исповедь, про молитвы, про вечный свой внутренний ужас, про страх быть счастливой, про жизнь с вечно опущенной головой, опущенной вниз, в грязь, в мерзость своей греховности, которую нужно было ежеминутно осознавать, – Костик слушал молча и внимательно, только когда в голосе ее начинали дрожать слезы, крепко обнимал, гладил по голове и говорил твердо и ласково:
– Успокойся. Больше я тебя туда не отпущу
Сквозь слезы она улыбалась радостно, хотела, чтобы он повторял без конца – он не отпустит, он ее не отдаст, все это уже не про нее, больше никогда с ней не будет такого, никогда Еще пытаясь как-то оправдаться в своем предательстве, она говорила – нет, ты не думай, это не вся Церковь такая, это не все православие, православие – это совсем другое, но речь в защиту была неубедительной: она сама едва ли верила в то, о чем говорила – где-то, возможно, и существовало другое, «правильное», идеальное православие – но ведь Катя его никогда не видела.
Для счастья, как оказалось, нужно совсем немного Просто не читать правило утром и вечером. Спать в воскресенье сколько угодно Забыть слово «исповедь». Забыть слово «грех» Разрешить себе жить и радоваться и перестать себя винить за эту радость, позволить себе удовольствия, позволить себе быть счастливой.
Это оказалось просто и даже смешно Чтобы быть счастливой, нужно всего-то ничего: порвать бумажный мир и выйти наружу, просто пробить рукой бумагу (даже кулака не расшибешь), и уже поехал вкривь и вкось этот устрашающий плакат с намалеванной жуткой картинкой, которая – на самом деле-то – смешная! И пугает исключительно детей, и стыдно, что она не поняла этого раньше и (такая взрослая!) так долго сидела за этой бумажной стеной, отделяющей ее от настоящего мира, и тряслась, и тосковала, и всё не решалась – порвать Стоило только попробовать – и даже усилий никаких не надо, ведь самое страшное было – решиться, но она решилась – и получила свободу
Казалось, что стены крепости из черного камня поднимаются до небес и она одна в этой крепости до конца дней, но вдруг стало ясно, что крепость – из пляжного песка, крепость построил вокруг себя ребенок, и закрылся в этой крепости один, и испугался, стал плакать, но она не заметила, как выросла, и крепость не доходит уже и до колена, и это так просто – разбить стены, сбить засовы и вывести испуганного ребенка за руку наружу: посмотри, солнце, пляж, море, дети плещутся и визжат, беги и ты тоже!
И еще не веря, еще только пробуя ногой теплый песок, еще оглядываясь на остатки крепости, которая казалась раньше такой неодолимой, а теперь выглядела игрушечной и нестрашной, испуганный ребенок – душа – уже радостно смеялся в предвкушении и чувствовал, вот оно, рядом – море, целое море настоящей, подлинной свободы, и можно бежать, купаться, нырять, плыть во всю мочь – все равно не переплывешь!
Под этим напором дрогнула даже последняя твердыня – отец Митрофан Черная скала как будто хрустнула где-то у основания, заскрипела и стала осыпаться. Ее огромные камни сыпались вниз со страшной силой, но стоило переждать один ужасающий камнепад, потом второй, как становилось ясно – скала неумолимо уменьшается, а камнепады не слишком страшны и сильны.
Катя так давно не видела и не слышала отца Митрофана, как будто она засунула его на антресоли, как обычно поступали в ее семье со старыми вещами, которые все-таки не решались пока выбросить окончательно. И чем дальше Катя отходила от него, тем сильнее он уменьшался в размерах, тем больше он терял свою силу и власть над ее душой Вечное, давившие изнутри, «надо все-таки пойти к отцу Митрофану», вдруг сменилось на «а вообще не надо никуда ходить», и от одной этой простой мысли уже хотелось смеяться.
Сначала слабо, а потом все сильнее и громче начал вдруг говорить в Кате новый какой-то голос, который ее пугал и радовал одновременно. Голос взывал к разуму, голос приводил доказательства, голос был убедителен, и Катя все больше доверяла ему, а не тому крошечному червячку ужаса, от которого иногда сосало под ложечкой, заставляя вздрагивать: куда ты дойдешь своим умом? Вспомни авву Дорофея! Вспомни святителя Игнатия Брянчанинова! Ведь ты же грешный человек! Ты же впадешь в прелесть! В ересь! Что ты делаешь? Этот новый голос – слева, бесовский голос, это же очевидно, Катя!
