От таких страшных, еретических монологов прорезавшегося нового голоса праведный червячок сначала метался в ужасе, молил о пощаде, но голос набирал силу, голос уже гремел, бил как колокол, и червячок сдался: все сильнее сжимался обреченно, съеживался, превращался в крошечную крупинку и в конце концов впал в анабиоз – притворился мертвым и перестал беспокоить.
V
Первый Новый год за пятнадцать лет
Она чувствовала счастливую дрожь обретенной свободы и одновременно злость – пятнадцать лет!
Пятнадцать лет она не могла делать того, что ей хотелось, а именно почему-то Нового года ей всегда хотелось больше всего, пусть и банально, глупо, пошло, но хотелось, и было стыдно Кате, такой уже взрослой, в этом признаться, когда они ехали с Костиком к его друзьям, – встречать Новый год.
Она все волновалась, будет ли похоже на ее, из детства, и чувствовала себя опять семилетней прямо, но все было как нужно, как было у нее раньше, и как ей хотелось все эти пятнадцать лет. Елка, накрытый стол, ожидание курантов, шампанское, только президент был другой, ну, это она в общем-то могла пережить
Она сама над собой смеялась – пора завершить гештальт. Все лето и всю осень она этот самый гештальт и завершала – как только Костик разбудил спящую царевну, проснулась та самая маленькая Катя, которая легла когда-то в хрустальный гроб, спрятав на самую дальнюю полку сознания прежнюю свою греховную жизнь. Все в этой жизни остановилось, все замерло – покрылось пылью, затянулось паутиной, Катя осторожно трогала рукой, боясь повредить и сломать хрупкий забытый мир, но в то же время радуясь и узнавая Здесь были диафильмы в круглых коробочках, журнал «Колобок» с тоненькими голубенькими пластинками внутри, здесь были фильмы и книжки, «китайские платья» к празднику, огромный торт с кремом на дне рождения у Али Сомовой, рассказы дяди Левы, дачные пикники. Здесь покачивалась натянутая между стульев «резиночка» и лежали сложенные в коробочку камешки, оставшиеся от игры «в геологов», а на стене висела карта мира, и самая большая страна на этой карте все еще называлась СССР. Катя осторожно брала в руки книжки, игрушки, сдувала пыль, разглядывала, гладила нежно пальцем, улыбалась Она как будто начала сначала, с тех своих семи-восьми лет, когда насильно и грубо было отобрано все, что тогда было ей дорого: оборвано, названо грехом, неправдой, запрещено, проклято, убито. Костик как будто сказал ей – можно, это не грех, у меня было такое же детство, и Катя смотрела на него и думала – вот такой бы, наверное, сейчас была бы и она, если бы ее детство не кончилось раньше времени, не сгорело в печи неофитства Если бы были фильмы, которые хотелось смотреть, книжки, которые хотелось читать, дачные друзья, друзья во дворе, если бы не было вечного ощущения себя полной греха и недостойности, если бы не было бессмысленных и необъяснимых «нельзя» на каждом шагу Но Костик, как будто разлученный с ней в детстве брат-близнец, прожил эту жизнь за нее, прожил так, как надо, и теперь все сошлось
Для полного счастья не хватало только Нового года. Пора уже, давно пора было поставить точку в этой истории, перевернуть страницу, пора начать новую жизнь: и Новый год как нельзя кстати
Она смеялась, пила и ела со всеми, нисколько уже не боясь, не оглядываясь внутрь, не прислушиваясь (не ожил ли червячок?), она и так понимала, знала – не ожил, умер, все Молчал Молчал, несмотря на мясо и шампанское, несмотря на намазанный сливочным маслом белый хлеб, майонез в оливье, торт с кремом (все строго по гештальту, ритуальная почти что снедь), несмотря на телевизор, смех, шутки, молчал. А она еще и еще добивала, она еще воздвигала на его могиле пудовый памятник, чтобы уже точно, чтобы окончательно, бетонный саркофаг она воздвигала, чтобы навсегда.
В конце концов за столом сидеть надоело, и всем захотелось на улицу Костиков лучший друг Паша обещал порадовать всех необычным салютом. Салют никак не запускался, и он все бегал вокруг заложенных петард, а друзья его не пускали – на фиг, Пашка, подорвешься, уйди оттуда, а вокруг все гремело и грохотало, и Катя, чуточку захмелев от шампанского, держа для устойчивости Костикову руку обеими руками, говорила себе торжественно: да, точка поставлена Отныне и навсегда она будет сама принимать решения и сама отвечать за свои поступки. Отныне и навсегда она будет делать только то, что кажется разумным именно ей Отныне и навсегда она будет жить своей собственной жизнью, жить так, как хочется, как правильно – именно для нее правильно, по ее, Катиному, мнению Отныне и навсегда она и только она в ответе за собственную жизнь.
Отныне и навсегда В переводе на тот язык – ныне и присно
Аминь
Часть третья
Свиные Рожцы
Alison hell (Ад Алисы, англ.)
I
Все выбирались из душного конференц-зала, сбивались в группки, разговаривали, смеялись, размахивая красными пакетами с надписью «Филологический факультет МГУ», шли на улицу, где было так же душно и к тому же пасмурно – без солнца.
В фирменных филфаковских пакетах лежали только что врученные дипломы, и выпускники были праздничные и грустные слегка, потому что всё – студенчество кончилось и впереди взрослая жизнь, правда, у многих еще аспирантура, но все равно, это уже не то!
Они шли знакомой дорогой от серого неприглядного корпуса к метро, дорогой, которой ходили пять лет, где с одной стороны – яблони, а с другой – черная решетка ограды, и хотя Катя отвечала своим подругам вполне осмысленно, мысли ее обрывались и падали, как будто внутри нее была пропасть без дна, в которой все исчезает бесследно, поглощается черной ненасытной пустотой.
В метро спускаться не хотелось: трястись на одной ветке, потом пересаживаться в толчее и еще полчаса ехать в другую сторону, Катя решила добраться на автобусе. Расставшись с девочками, она купила сигарет, разменяв очередную сотню: надо бы начинать экономить – лето, ученики разъехались по дачам, денег не будет, на что тогда жить? Но очень хотелось курить, несмотря на духоту и то, что от сигарет ей всегда становилось нехорошо.
Автобус стоял в пробке, она сидела у окна, чья-то сумка болталась у нее перед лицом и била по голове иногда – что поделать, час пик, – и за окном было то же самое: серость, серость, серость, какая-то неживая, страшная, как в «Сайлент Хилле», который они с Варей ходили смотреть в кино перед защитой диплома, разве что пепел не падал Впрочем, пепел был бы весьма кстати.
Когда это началось? Откуда пришло? Неизвестно Впрочем, когда началось – она смутно догадывалась. В тот самый день, когда она поставила точку на прежнем, когда все выжгла, уничтожила, казалось бы, стерла с лица земли, начался обратный отсчет, – постепенно, незаметно, как происходит солнцеворот. Ничего не изменилось вроде бы, и лето по-прежнему лето, и много солнца и света, но незаметно день все короче, ночь все длиннее, и потом наступает неотвратимо зима.
Потух огонь. Кончилась, иссякла понемногу та сила, которой в ней было так – казалось! – много. Незаметно, крошечными шажками, но с того самого Нового года действительно началась новая жизнь, хотя и вовсе не та, о которой она думала. Душа как будто перестала жить, перестала получать необходимый для ее жизни жар и остывала, остывала понемножку, как уголек, еле теплясь, и от того, что она остывала, – становилась чужой вся жизнь
