Она затягивалась глубоко, выдувала понемножку дым, дым улетал в ночь, горьковатый вкус сигарет почему-то успокаивал, спрашивала себя тихо: но ведь дальше так уже было нельзя, я же хорошо помню.
Вся система того православия, в котором Катя жила, была противоестественной и страшной, была похожа на бесконечное минное поле, по которому нужно идти в никуда, не имея даже примерного маршрута. Нельзя было шагу ступить, чтобы не подумать о грехе, каждое простое желание – съесть шоколадку, посмотреть кино, почитать книгу – оборачивалось искушением, зовом падшей человеческой природы, с которым надо бороться. Надо было делать все назло себе, назло своему грешному естеству, не разрешать себе идти на поводу у своих даже невинных, на первый взгляд, желаний.
Желание радости и счастья считалось грехом, любовь к себе – страшным пороком, который нужно искоренять, придумывая себе всяческие неудобства и лишения. Всегда, каждую минуту надо было внушать себе, что ты недостойный, мерзейший грешник, стоять на молитве надо так, как преступник стоит перед судьей – так писал святитель Игнатий Брянчанинов. При этом необходимо всегда себя преодолевать, совершать добрые поступки, но никогда себя не хвалить за них, а только ругать, потому что хвалить себя – значит превозноситься, впасть в гордость. Но и считая себя самой худшей дрянью, внушая себе это каждую секунду, нельзя было впадать в уныние, потому что унывать – тоже грех Уповать на милость Божью тоже было нельзя – иначе впадешь в грех излишнего упования, и любовь Божию нельзя было ощущать – ведь это признак прелести, потому что такой мерзкий грешник, как ты, не может ощущать Божественной любви Нельзя было задавать себе вопросы о вере, любые сомнения в существующей системе надо было отгонять, потому что все сомнения – от дьявола, разум надо было отключать, слушая только батюшку, только отцов Церкви, иначе опять впадешь в гордость. «В делах веры и спасения не философия требуется, а детское приятие Божественной истины Умишко надо ногами потоптать, вот как на картине Михаил Архангел топчет сатану Михаил Архангел – это ум, покорный истине Божией, а сатана – это ум возмутившийся, суемудренный, от которого все революции, и в семействах, и в Церкви…» – так писал святитель Феофан Затворник
Грех, всюду был грех или прелесть, твоя падшая природа всегда хочет зла, хочет отойти от Бога, впасть в грех, поэтому – только слушать Святых Отцов, только их, которые ответили давным-давно ответили на все вопросы и развеяли все сомнения, и если твой личный опыт говорит об обратном, если у тебя остались еще какие-то мысли или вопросы – то гони их прочь или получишь за них страшные кары. Если тебе плохо – значит, виноват ты, а не вся эта выстроенная четкая система, в ней не может быть неполадок, неполадки могут быть только в тебе, недостойный, полный зловонного греха человек.
Но именно умишко, недостаточно затоптанный, и начал всем этим возмущаться, и нельзя было с ним не считаться – не получалось. Катя называла обвившего ее душу змея – совестью, но всегда ли права совесть?
Может ли это быть не совесть, а просто вдолбленные в голову установки, вдолбленные так крепко, что нарушение их сразу видится грехом? Ведь и сердце, и здравый смысл уже давно подсказывали, что так нельзя, это путь разрушения, уныния, вечной депрессии. Каков был итог всех этих «аутотренингов»? Вечные слезы, вечное осуждение себя, вечная боль и вина, ведь она не могла жить нормальной жизнью, пока не прекратила эти самоистязания, самокопания, эту «православную жизнь» с постоянным взглядом внутрь себя, в мерзость своих грехов Так же просто невозможно жить!
Другой, робкий, еле слышный голос тихонечко шептал ей, оглядываясь испуганно на задремавшего змея, что так действительно нельзя, что это не духовная жизнь, и пусть не понятно пока – как нужно, но ясно – что не так, как прежде Этот робкий голос сбивчиво шептал ей про совсем другого Бога, который смотрел на нее не с гневом, а с жалостью и любовью Этот другой Бог Своей Рукой направлял ее разрушительные метания во благо, это Он послал ей любовь, когда она была готова наделать глупостей, это Он незримо гладил ее по голове, когда она плакала, отвечал неожиданными маленькими чудесами на ее бессвязные просьбы, это Он любил ее всегда, даже в те минуты, когда она сама себя ненавидела: оглядываясь на свою жизнь, Катя ясно видела Его невидимое присутствие, ведь Он точно был, точно! И разве Он хотел бы, чтобы она над собой все время издевалась, чтобы она не чувствовала Его любви, а только все время Его боялась, разве…
Оправдываешься? – распахивал внезапно глаза змей ужаса, так что робкий голосок, пискнув, тут же исчезал. С кем ты тут воюешь? Что ты выдумываешь? Какой «другой Бог»? Что за ересь?
Скажи честно – ты просто пытаешься извинить свой грех: отпадения, предательства, прелести Слабый, ничтожный «картонный герой» – со Святыми Отцами думаешь воевать? С отцом Митрофаном? С тысячелетним опытом Церкви? «Розового православия» захотела, как некоторые еретики? Грешить и не каяться? Надеяться, что Бог все простит? Что кары за твое отступничество не будет? Может, еще и Страшного суда не будет? То-то.
Она затягивалась в последний раз, тушила сигарету в припрятанной от мамы консервной банке, ежась, уходила с балкона, думала – меня растили, как компрачикосы ребенка, – в вазе, чтобы я приняла ее форму, но пусть эта ваза даже была и прекрасна, а я, к примеру, от природы – косая и кривая, я же все равно имела право вырасти такой, какая я есть, без переломанных, искусственно сросшихся костей души, которые теперь так трудно, невозможно просто разогнуть, вернуть в естественное положение.
Так что же это, кто это, этот страшный змей – совесть, глас Божий? Или просто боль неправильно сросшейся души, которую она теперь тщетно пытается расправить?
III
В октябре Варя предложила сходить на лекцию Зализняка. Он каждый год читал лекцию-отчет о берестяных грамотах, Катя уже бывала на таких лекциях несколько раз за время учебы в университете и с радостью согласилась сходить и теперь, хотя Варя именно в этот день заболела и прийти так и не смогла.
Катя попала в такую родную поточную аудиторию, битком набитую народом, сидевшим и стоявшим в проходе, облепившим «галерку» и огромные окна. Ей вдруг стало хорошо, спокойно, как всегда становилось спокойно от этой «филологичности», всех этих неотмирных и совершенно не прикладных наук, от этих игр со словами и смыслами, догадок, предположений. Уютно стучал мел по доске, воспроизводя текст берестяных грамот, и Зализняк весело вел диалог с аудиторией Два каких-то юноши ученого и слегка болезного вида задавали ему умные и заковыристые вопросы, он отвечал, шутил, все смеялись
– Какие будут предположения? – спрашивал он в очередной раз, и все напрягались, чувствовали себя – хоть немножко – исследователями, гадали, сомневались: так или нет? В точку? Самые смелые кричали с места, а он все тянул интригу, усложнял задачу, не давал так сразу узнать – как же правильно на самом деле?
Как было спокойно и хорошо сидеть, зажатой со всех сторон людьми, слушать эту веселую «угадайку», вместе со всеми смеяться, и так хотелось хоть ненадолго вернуться на какой-нибудь третий курс, читать зарубежку, выписывать на «требованиях» шифры книг, стоять в библиотечных очередях, сидеть в читалке, жить всей этой такой родной, увлекательной и, в сущности, такой бесполезной жизнью
