Девушка пошла мыть помидоры под краном. Взаимокасание струи воды и двух голых девичьих рук располагало к созерцанию в духе японцев.
Однако наше молчаливое созерцание прервал некий толстый небритый человек в мятой рубашке навыпуск, появившийся, как и мы, со стороны моря. В руке он держал приемник «Спидола». Кстати, все прибрежные участки этого поселка имеют по два входа; один со стороны моря, а другой со стороны железной дороги и шоссе.
– Здравствуйте, – сказал человек, подойдя к столу и удивленно оглядывая нас, – а где Виктор Максимович?
– Фрукты собирает, – ответил аспирант, – позвать?
– Не надо, я подожду, – ответил толстяк и уселся на скамью. Он некоторое время так сидел, как кошку, держа на коленях приемник, и, надув губы, что-то беззвучно насвистывал, скорее всего изображая непринужденность. По-видимому, он здесь не ожидал чужих людей и теперь считал, что его затрапезный вид создает неправильное представление о его духовной сущности. Чувствовалось, что ему не терпится исправить эту ошибку.
– Извините, – вдруг сказал он, перестав беззвучно свистеть и оглядывая нас, – ви кто будете?
– Мы друзья Виктора Максимовича, – сказал я.
– Аха, друзья, – согласился толстяк и, дав себе время осознать этот факт, добавил, кивнув на махолет: – что-нибудь из него вийдит? Только правду – как мужчины мужчине!
– Уже вышло, – сказал аспирант, – он несколько раз взлетал.
– Взлетал, что такое! – взмахнул толстяк одной рукой, другой продолжая придерживать на коленях приемник. – Отсюда хотя бы до Очемчири может пролететь?!
Девушка, стоявшая у стола и нарезавшая помидоры, замерла и тревожно посмотрела на толстяка, видимо, стараясь представить, как далеко отсюда находится Очемчири.
– Пока нет, но обязательно пролетит, – сказал аспирант.
Девушка благодарно посмотрела на него и взялась за помидоры.
– Двенадцатый номер видите? – сказал толстяк, туго оборачиваясь к махолету и показывая на цифру.
Мы взглянули на цифру, а потом на толстяка.
– Двенадцать «Жигулей» он мог купить на деньги, которые всю жизнь тратил на свои аэропланы! – воскликнул толстяк. – Чтобы я своими руками свою маму похоронил, если неправда!
Мы промолчали.
– Ви не думайте, – через некоторое время, поуспокоившись, добавил он, – я его, как брата, уважаю… Двадцать лет соседи… А там, внизу, кто стоит, знаете?
Он кивнул в сторону моря, явно думая, что мы вошли в калитку со стороны железной дороги.
– Видели, – сказал я.
– Э-э-э, – закачал головой толстяк и добавил: – Политика…
Возможно, он еще что-то хотел сказать, но тут из сада с корзиной в руке вынырнул Виктор Максимович.
– Привет, Виктор! – сказал толстяк.
– Здравствуй, Зураб! – ответил Виктор Максимович и поставил корзину на стол.
– Звук барахлит, – сказал толстяк, приподымая «Спидолу», – вот эти прибалты совсем халтурчики стали. Хуже наших.
– Оставь, посмотрю, – сказал Виктор Максимович не глядя и добавил, отбирая у девушки лаваш, который она взялась нарезать, – лаваш не режут, а рвут.
В саду уже было сумеречно, хотя сквозь виноградные листья еще был виден догорающий над морем закат.
Виктор Максимович стал быстро рвать лаваш, раздергивая его, как гармошку.
– Пока, Виктор! – сказал толстяк и поднялся.
– Оставайся, выпьем по рюмке, – предложил Виктор Максимович, расправившись с лавашем.
– Ради бога, – сказал толстяк, останавливаясь и беспомощно приподымая руки, – гости ждут дома!
– Ладно, – сказал Виктор Максимович, – завтра к вечеру заходи!
Толстяк исчез в уже сгущающихся сумерках.
– Людочка, свет! – сказал Виктор Максимович, вынимая из корзины инжир и груши.
Мы расселись за столом и приступили к еде и выпивке. Мне не понравилось, как аспирант выпил две первые рюмки. Та особая, как ее ни скрывай, хищность, с которой он отсосал их, подсказывала, что огонек там, внутри него, уже горит и требует топлива. Впрочем, может, это мне и показалось.
Кто-то завозился у калитки, обращенной в сторону железной дороги.
– Кого это еще несет, – проговорил Виктор Максимович, вглядываясь в темноту.
Из тьмы появилась какая-то фигура и, осторожно войдя в полосу света, оказалась пожилой женщиной в коричневом платье.
– Извините, – сказала она, подходя к столу, – Виктор Максимович, я за мясорубкой.
Виктор Максимович встал, небрежно сунул в карман протянутые ему деньги и вошел в дом.
Женщина отвернулась от стола и, подперев подбородок ладонью, с такой комической скорбью уставилась на махолет, что я не выдержал и спросил:
– Вам он не нравится?
Женщина обернулась к нам и, улыбаясь милой, виноватой улыбкой, призналась с горестной откровенностью:
– Семьи нет… Если б хоть семья была… Он еще не старый, интересный мужчина, скажите – пусть женится… Деточки будут бегать здесь…
Продолжая улыбаться виноватой улыбкой, она смотрела на нас, словно ожидая нашей поддержки.
Кстати, Виктор Максимович в самом деле выглядел гораздо моложе своих шестидесяти лет. Больше пятидесяти ему никак нельзя было дать. Некоторые считали это результатом его кефирной диеты. Однажды, когда разговор зашел на эту тему, он улыбаясь, сказал:
– Все обстоит очень просто. Мужчину старят женщины и политика. В молодости, когда я был влюблен и увлекался политикой, я выглядел гораздо старше своих лет.
Из дому вышел Виктор Максимович с мясорубкой в руке.
– Ну, как твоя новая курортница? – передавая мясорубку, спросил он у женщины, словно угадав, о чем она здесь говорила, и насмешливо снижая тему.
– Ах, Виктор Максимович, не говорите, – пожаловалась она, – сколько раз я ее предупреждала: «Не лежи так долго на солнце!» Не послушалась, и теперь у нее вся спина сгорела.
– Понятно, – сказал Виктор Максимович усаживаясь и, обращаясь к нам, добавил: – Когда на юг приезжает интеллигентная женщина, она на третий день идет с ворохом писем по улице и спрашивает, где почта. А когда приезжает неинтеллигентная женщина, она на третий день ковыляет по улице и спрашивает, где бы купить простоквашу, чтобы обмазать обгоревшее тело. И таких множество.
Мы посмеялись наблюдению Виктора Максимовича, которое, может быть, отдаленным образом давало ответ на горестное недоумение женщины по поводу его одиночества. И женщина, как бы отчасти это поняв и смирившись, скорее всего временно, скрылась в темноте, держа в руках починенный Виктором Максимовичем маленький символ домашнего очага.
Виктор Максимович стал подробно объяснять журналисту, почему он винтовому аппарату предпочел махолет, а потом постепенно разошелся и выложил свое жизненное кредо.
