– Знамо, в долг – без отдачи. Жди от кошек лепешек, от козы орехов.
– Оно и правда, брать да отдавать – одна путаница.
– С нас да с нас… Взять колья да по вилкам их, по вилкам, чтоб и дорогу в деревню забыли.
– Ну, это еще кто кого…
– Мало нас, дураков, бьют…
– Не вешай, парень, голову, не печаль хозяина… Давай-ка закурим на дорожку.
– Лошадей заморили, кой день не кормлены…
Разъезжались по двое, по трое.
Мало уже и народу оставалось, когда в исполком прибежала старуха Кирбитьевна:
– Братушки-ребятушки, чего я вам скажу, не совру… Аленка-то наша комиссарика прельстила, с места не сойти… Целуются-милуются, играют и поют…
Делегаты схватились:
– Бешеный загулял?
– Похоже… Вот тебе и кредический момент.
– Ах, хапуга!
Секретаришка Куньчин заверещал:
– Что же это такое, граждане? Нешто мы будем глядеть? Нешто это порядки? Нашего брата греют, а сами пьянствуют? Нашему брату стаканчика нельзя долбануть, а сами ковшом хлещут? На подобные дефекты, граждане, обратим наше сугубое внимание. Захватим на месте, составим протокол и протоколом этим припрем его, как ужа вилами. Копию в чеку, копию в трибунал, копию в уездный исполком, копию начальнику коммунистов, копию в губпродком…
– Золотая у тебя голова, Куньчин, ущемить его надо… Не захочет он перед всей губернией срамиться, авось и скостит с нашей волости какую ни на то долю разверстки.
– Ущемить…
– Как?
И заскребли члены в затылках.
Спустя десять минут под окна Аленкиной избы подступил весь президиум волостного исполкома вместе с понятыми. В избе, за занавешенными окнами, было глухо и темно. Осторожно в раму тук-тук:
– Эй, хозяйка!
Тихо, лунно, гневное сопение, снег похрустывал под валенками.
– Хозяйка…
В избе шлепанье босых ног:
– Кто это? Кого черти по ночам носят?
– Дело срочное: продовольственного комиссара ищем… Он не у тебя тут калачи считает?
– Нету. В глаза не видала вашего комиссара, что он и за комиссар такой.
Под окошками бу-бу-бу и опять в раму:
– Алена, отопри!
– Провалитесь!
– Отопри, не то хуже будет… Ты что деревню-то похабишь?
Голая Аленкина рука отворотила краешек шали, которой было занавешено окно, против луны выглянуло ее белое, ровно в муке вывалянное лицо:
– Полуночники, али вам дня мало? Спокою людям не даете… Не видала вашего комиссара, что он и за комиссар такой.
Курбатов остервенело забарабанил кулаком в раму:
– Отопрешь, паскуда, али нет? Долго с тобой будем рядиться? Признаешь законну власть али нет? Двери высадим!
Аленка вся высунулась из-за шали и, вздернув рубашку, показала:
– На-ка вот, властитель, выкуси!
Долго бы волостная власть билась в дверь – из дуба литую, – но вот в сенях послышались шаги, загремел отодвигаемый болт. На пороге их встретил, в расстегнутом френче и с наганом в руке… Русаков:
– Вы что разбойничаете?
– Ты, товарищ, убери эту свистульку, – сказал Курбатов, косясь на наган и боком протискиваясь в сени, – мы ведь тоже начальство, хотя и небольшое, а начальство…
Проходили в избу, некоторые крестились на передний угол, рассаживались по лавкам. Понятые кинулись искать самогон, самогону не нашли – недаром же Аленка слыла по селу первой шинкаркой. Секретаришка Куньчин, начеркавший было на чистом листе «Протокол дознания», кинул глазом на Курбатова, свернул бумагу и сунул обратно в рукав:
– Прощенья просим, ошибочка тут вышла… Искали мы бобра, да напали на ясна сокола… Щекочитесь, щекотливые дела волисполкома не касаются…
Брались за шапки и, покрякивая, покашливая, вроде извиняясь, выходили. Аленка провожала немилых гостей. В темных сенях мужики, кои помоложе, лапали ее. Она по обе стороны хлыстала их по мордам, выталкивала и на прощанье награждала такими словечками, что только – ах!
Русаков вернулся утром на квартиру, к нему подскочил перепуганный старшой:
– Так и так, товарищ начальник, докладываю… Секретный отряд ночью снялся и ушел в степь, в неизвестном направлении.
– Мне-то что?
– А еще докладываю, пропал у нас пулемет и тридцать четыре винтовки.
– Куда делись?
– Не могу знать.
– Ты был пьян, мерзавец?
– Никак нет.
– Немедленно собрать людей.
– Слушаюсь.
Собрал старшой людей, выстроил – семерых не хватало.
– Семерых недосчитываюсь, товарищ начальник.
– Куда делись?
– Не могу знать.
– Ты был пьян, подлец?
– Никак нет.
– Подойди, дыхни.
Дыхнул старшой – изо рта у него несло табаком, портянками, навозом.
Русаков забегал перед строем, схватился за голову:
– Ничего не понимаю… Я спрашиваю, куда подевались винтовки, пулемет, люди?
– Не могу знать.
Правофланговый Косягин ухмыльнулся:
– Должно, с дезертирами убежали, товарищ начальник, окромя им деться некуда.
– С какими дезертирами?
– Дык все с теми же…
– С какими?
– Под боком-то у нас стоял отряд самых секретных дезертиров…
– Как дезертиров? Каких дезертиров?
– Так что не могем знать.
– Чушь какая-то!
– Никак нет, не чушь, а дезертиры.
– Чего же вы меня раньше не предупредили?
Тогда загалдели все разом:
– Я бы и сказал, да не знал.
– И нас уговаривали пристать к ним… Сколько разов подступались, да мы не дураки…
– Коневое дело.
– Мы против Советской власти не согласны…
Русаков залепил в морду одному, другому и убежал в избу, бормоча:
– Пропал… За винтовки и пулемет придется под военный суд идти… Ни за что пропал!
Следом за ним вбежал десятник и вручил записку:
...
Командиру дезерционного отряда т. Русакову.
Доношу хозяин, где вы проживаете, Семен Кольцов, ходит по селу и ведет недоброжелательную агитацию, сиречь сожрали у меня годовалого бычка, две свиньи, овцу, казачье седло, и когда они провалятся в тартарары, ни дна им, ни покрышки вместе с революцией, а также означенный Семен Кольцов нахально не признает Советскую власть и предает ее за тридцать серебреников. Мы за нее кровь пред чехами лили, а у него, стервеца, сын в дезертирах, а также сей недостойный гражданин контрреволюционных лошадей укрывает. Нижайше прошу вас и призываю, сделайте с Кольцовым Семеном чего-нибудь циркулирующее, а все имущество, начиная с собаки и возносясь до каурого мерина, передайте в сиротские руки бедноты, босой и голой, холодной и голодной.
