Слободской сапожник Ваня Грибов сидел на лафете подбитой пушки и гнул через коленку трепаную гармонь. При каждом выстреле он дергался и хохотал:
– Крой, Микишка, бога нет!
Под забором, раскинув руки, лицом вниз валялся парень в прожженной на спине бекеше. Санитары потянули было его за ноги, намереваясь взвалить на телегу с мертвецами.
– Чо? – зарычал он и приоткрыл серый глаз.
– Живой?
– Катитесь отседова. – Парень повернулся на бок и сразу захрапел.
– Ну и дьявол, – дивились кругом. – Смерть над ним вьется, над ухом пушка гукает, а он дрыхнет, и горюшка мало.
Фрол, пригнувшись, перебежал открытое место и спрыгнул в окоп, полный людей. Кто постреливал, кто спал, обняв ружье. Двое старых солдат, пофыркивая, пили неведомо какими путями раздобытый чай.
– Кого же ты, Петька, испужался?
– Ой, дяденька, страшно было ночью, – закатил под лоб глаза набиравший пулеметную ленту Петька. – Кругом гудит, огонь блись-блись, земля под ногами трясется, из раскаленных пулеметов льет растопленный свинец, раненые стонут, а тут еще в темноте-то китайцы гогочут. Ой, страшно, я убежал. Дома выспался, а чуть зорька – опять сюда. Мать не пускала, да я через окошко выпрыгнул.
Где-то взвыли рожки горнистов…
Нарастающий с флангов приглушенный крик – ура-а-а-а! – хватил по всей линии.
В окопах все пришло в движение.
– Опять лезут, – сказал солдат, отодвигая жестяную кружку с недопитым чаем, и, схватив винтовку, встал.
Невдалеке по черной пашне огорода ползли офицеры.
– Дяденька, дай стрельнуть, – попросил Петька.
– Я тебе стрельну, паршивец! – цыкнул на него старый солдат. – Сиди смирно и носу не высовывай.
Фрол не успел выпустить и одной ленты, как пулемет отказал. Не умея справиться с задержкой, он бросил его и перебежал к соседнему молчавшему пулемету, за которым дергался и пускал сквозь пушистые усы розовую пену мадьяр Франц.
Артиллерия, точно обезумев, открыла ураганный огонь. Воющий ливень стали остановил наступающих.
Мгновение
цепи покатились обратно.
Пулеметы еще выбивали уверенные трели, когда у Черноморского вокзала загремел серебряный оркестр и на виду у неприятеля, окруженный свитой, по фронту пошел Сорокин, танцуя лезгинку и стреляя из двух маузеров вверх. Партизаны за развевающиеся полы малиновой черкески стащили командующего в окопы.
Перед окопами у проволочных заграждений стонали раненые. Петька с бутылками воды на шее полз к ним.
Счастливой рукою посланный снаряд сразил Корнилова. Деникин, принявший командование, снял осаду, и армия пустилась в бегство, бросая по дороге пушки, обозы и сотни раненых соратников. Блистало солнечное весеннее утро.
Поле битвы являло печальную картину… Всюду валялись расстрелянные гильзы, пустые консервные банки, патронташи, осколки стали, грязные портянки, окровавленные тряпки и трупы, трупы… По реке густо шла дохлая рыба. Покачиваясь и крутясь, плыли вздувшиеся лошадиные туши. Далеко несло тухлятиной.
Но живые думали о живом.
– Пехота, на подводы!.. Конница, вперед!..
Паровоз шумит,
Четыре вагона.
Ахвицеры за Кубанью
Рвут погоны…
Музыка рвала сердца.
Сорока наступает,
Усмехается.
Кадеты тикают,
Спотыкаются…
Партизаны, наступая врагам на пятки, снова погнались за ними по степям. В гривы конские были вплетены первые цветы, а на хвосты навязаны почерневшие от запекшейся крови золотые и серебряные погоны.
Пирующие победители
В России революция —
пыл, ор, ярь,
половодье, урывистая
вода.
Всю дорогу разговоры в вагоне.
О чем крики? О чем споры?
– Все дела в одно кольцо своди – бей буржуев!
– Бей, душа из них вон!
– Братва…
– Земля наша, и все, что на земле, наше.
– А беломордые?
– Не страшны нам беломордые… Винтовка в руке, и глаз наш зорок.
– Правильно…
– Наша сила, наша власть… Всех потопчем, всех порвем.
Навстречу – два эшелона.
– Ура… Ааа…
Машут винтовками, шапками.
– Даешь буржуев на балык!
– Долой погоны… Рви кадетню!
– Поездили, попили… Теперь мы на них поездим.
– Крой, товарищи, капиталу нет пощады!
– Доло-о-ой…
И долго еще за эшелонами гремели матюки, хохот, стрельба вверх.
Горы расступились, впереди стеной встало море, по сторонам замелькали домишки рабочей слободки, и поезд – в клубах пара – подлетел к станции.
– Где комендант? – выпрыгнув из вагона, обратился Максим к пробегавшему мимо с пучком зеленого луку молодому солдату.
– Ах, землячок, – остановился тот и отер шинельной полой вспотевшее лицо, – сурьезные дела. Фронтовики не подгадят. Фронтовики в один момент обделают дела в лучшем виде.
– Я тебя о чем спрашиваю?
– Ну, теперь держись, ваша благородия, держись, не вались! – Солдат махнул луком и побежал дальше.
«С митингу, – догадался Максим, глядя ему вслед, – здорово разобрало, всякого соображения лишился человек».
Народ снует, народ шумит – давка, толкотня… Максим берет направление в вокзал.
– Где комендант, под девято его ребро?
– Я комендант.
– Тебя и надо.
– Кто таков и откуда? – очнулся комендант и поднял от стола, за которым спал, запухшее лицо. – Ваш мандат?
Максим отвернулся, расстегнул штаны и достал из потайного кармана бумагу.
– «То-то… (зевок) варищ ко-ма… (зевок) командируется за ору-жи-ем (зевок). Под-держка ре-во-лю-ци-он-ной вла… (зевок) власти на местах», – вслух читал комендант, потом потер на мандате помуслявленным пальцем печать и, развалившись в мягком кресле, сдвинул на нос шапку. – Не от меня зависит.
– Как так?
– Та-ак… – А сам и глаз не показывает.
– Да как же так?
– Эдак, – мычит сквозь сон.
– Да какой же ты комендант, коли оружия в запасе не имеешь?.. А ежели экстренное нападение контры?
– Мэ-мэ, – тихо мекает он и, уронив на стол голову, давай храпеть во все завертки.
– Га, чертов сынок! – плюнул Максим через коменданта на стенку и, выбрав у него из пальцев мандат, ударился в город.
