– В председателях недавно ходит, потому и не знает… Станица у нас на беспокойном месте… Ты вот пришел – по зубам бьешь, а завтра кто залетит – в зубы даст: никак невозможно больше недели в председателях высидеть, морда не терпит.
– Морда не терпит?.. – Иван засмеялся.
Прорвался гогот всей свиты: хохотали, захлебываясь чихом, хахом, кашлем.
Высмеявшись, атаман спрятал маузер, торопливо – не попадая огнем в трубку – закурил и изложил свои требования.
– Выставим в срок, – пообещал Максим, – и угощенье, и хлеба печеного, и овса, и всего, что полагается, предоставим в точности… Будьте покойны, Иван Михайлович.
– Ты меня помнишь?
– Дак вы ж Михайлы Черноярова сынок? Как не помнить…
Ванька хотел было что-то спросить про отца, но сдержался. Оглядел внимательно Максима:
– Чей таков?
– Максим Кужель… Я тутошний.
– Комиссар?
– Я простой, – ответил Максим.
– Ну, гляди, не исполнишь приказа, голову сниму.
– Будьте покойны, предоставлю.
– Добре. Хлопцы, гайда!
Гости ушли.
– Чего будем делать? – спросил Васянин.
– Послать на фронт вызывную телеграмму, – предложил Меденюк, – вызвать Михаила Прокофьевича с полком, он их угостит…
– А не попытаться ли разоружить банду своими силами? – сказал Григоров. – Добром с ними, как видно, не поладишь…
– Народу надежного не хватит…
– Винтовок и патронов я привез, – сказал Максим, – а народу, пожалуй, и не наберем.
– Где винтовки?
– На станции… И Галаган на станции, паровоз починяют…
Он коротко рассказал о своих мытарствах в городе, о встрече с моряками.
– Не взять ли твоего Ваську за бока? – спросил Григоров.
– Вряд ли их, чертей, уломаешь… На фронт торопятся и злые до бесконечности: дорогой бить было некого, так они все в телеграфные столбы стреляли.
– Все-таки надо попробовать связаться с ними… И немедленно…
– Попытать можно…
Комитетчики, распределив между собой районы, отправились по станице собирать дань для нашельцев, а Максим с Григоровым побежали на станцию.
Приготовления к пиршеству начались еще засветло.
Тесно показалось в хатах. Столы были вытащены на улицы и площадь. Под окнами кухонь, ровно пьяницы у кабаков, увивались собаки. Засучив рукава и подоткнув исподницы, бегали раскрасневшиеся бабы. Столы ломились под обилием угощений: караваи пшеничного хлеба, пироги с мясом, жареная птица, соленые арбузы, чугуны дымящейся баранины, ведра кислой капусты и моченых яблок.
На площади за богатым столом, развалившись на вытертом плюшевом диване, сидел окруженный приспешниками Иван Чернояров. Со своего высокого сиденья – под ножки дивана были подложены кирпичи – он видел всех, и его все видели.
Вестовая серебряная труба проиграла сбор.
Люди расселись за столы
атаман поднял руку:
– Хлопцы…
Площадь притихла…
Атаман не любил многословия, краткая речь его была подобна команде:
– Хлопцы, нынче гуляй, завтра фронт!.. Как мы бесповоротно зараженные революцией, не поддадимся ни богу, ни черту!.. Дальше пойдем с открытыми глазами, грудью напролом! По всему белу свету пойдем, пока ноги бегают, пока кони носят нас!.. Кровь по колено, гром, огонь!..
Он опрокинул ковш на лоб. Услужливые руки протягивали ему огурец, корку хлеба, хрящ из осетровой головы.
Площадь гремела:
– Ура батькови!..
– Будем панов бить, солить!
– Отдай якорь!
– Вира… Ход вперед.
– Гу-гу-уу…
– Спаса нет, капитал должен погибнуть!
– Хай живе отоман и вильное товариство!..
Крики схлынули, понемногу заглохли.
Все набросились на жратву. Некоторое время слышалось лишь чавканье, хлопанье пробок, звон посуды, треск разрубаемых тесаками мозговых костей, потом голоса загудели с новой силой, развернулась песня, полились бабьи визги да жаркий смех.
В церковной ограде за многими столами, застланными холстом под одно лицо, гуляли шахтеры.
Февральская революция блеснула над Донбассом, как далекая заря. Шахтеры, на свою беду, плохо разбирались в политических тонкостях. На митингах – проклятия и зубовный скрежет, обольстительные призывы и горы обещаний. Первые выборы дали меньшевикам и эсерам победу – они возглавили городские думы и рудничные советы, засели в профсоюзах. Чумазая сила опять была загнана под землю. Социалисты приступили к мирному сотрудничеству с промышленниками. Пока им удавалось выторговать у хозяина копейку прибавки, хлеб дорожал на пятак. Владельцы отсиживались в своих особняках. Конторщики по-прежнему обжуливали горняка при расчетах. Управители мозолили глаза, раскатываясь на заводских рысаках. Подтертое и разболтанное за войну оборудование предприятий не сменялось, а нормы выработки беспрерывно повышались. Наконец терпенье горняков лопнуло.
Зашумели забастовки.
Промышленники в ответ закрыли до трехсот рудников. Десятки тысяч безработных с лютой злобой в сердцах и с пустыми котомками за плечами побрели из Донбасса на все стороны. Но вот по всей стране хватила Октябрьская гроза. Шахтеры воспрянули духом. Генерал Каледин, по настоянию шахтовладельцев, прислал на рудники казаков. Шахтеры взялись за кирки и обушки. Началась гражданская война. Рабочие казармы и землянки наполовину опустели – дома оставались бабы да кошки. Работа на рудниках замерла. Сезонные шахтеры разошлись по деревням ковырять землю; другие утекли к Махно; иные пристали к красным отрядам Сиверса, Жлобы, Антонова-Овсеенко; немало чумазых увели за собой под Царицын Артем и Ворошилов… Вольная боевая артель под командой забойщика Мартьянова целую зиму воевала с казаками в верхнедонских округах и потом, спасаясь от немецких пуль, увязалась за бандой Черноярова…
Самогон цедили из бочат, черпали из ведер.
– Во! – сверкая из-под окровавленного бинта загноившимся глазом, размахивал кожаной шляпой пожилой шахтер. – Это жизня!.. Бывало, идешь мимо господской кухни и нюхаешь, как мясными щами пахнет, а нынче вот оно… Радуйся, душа, ликуй, брюхо!
К нему тянулись чокаться.
– Распускай пояса, наедайся про запас.
Винтовки были составлены в козла.
Пахло перегорелой вонью, исторгаемой переполненными желудками.
Два парня палили над костром насаженную на пику свинью.
Черные, проросшие грязью руки рвали куски мяса. Потные лица блестели довольством, по щетинистым подбородкам стекал жир.
В хатах огней не зажигали. В окнах смутно мелькали испуганные лица. Шайки барахольщиков бродили из двора во двор. Гостей встречал лай взволнованных собак, плач детишек, бабья ругань и причитанья.
