– Барышня…
– Нахал… Убирайся сию же минуту! – Она терла щеку, точно обожженную.
Тимошкин, выкатив помутневшие глаза и бормоча что-то невнятное, пошел вокруг стола.
Она загородилась креслом.
В дверях показались рожи.
Резко вскрикнула ударенная кем-то мать.
Ольга, не помня себя, бросила в матроса чернильницей, грудью ударилась в жиденькую оконную раму и в звоне стекла выпала в сад.
Моряк выпрыгнул за ней, перемахнул забор и, споткнувшись, растянулся на дороге.
Проходивший по улице Галаган поднял его и поставил перед собой:
– Откуда сорвался?
– Годок, не видал?.. Не пробегала такая курносая, губы бантиком?
– Не догонишь, далеко ушла.
Галаган разглядел Тимошкину залитую чернилами рожу, но в темноте принял это за кровь.
– Ранен?.. Чем это она тебя шарахнула?
– Ну, ее счастье, что убежала… Все равно покалечу задрыгу, не уйдет от моей мозолистой руки.
– Брось, братишка, и хочется тебе с бабой возиться? – стал его Галаган успокаивать. – Пойдем со мной.
– Куда?
– Дело есть.
– Ящерица поганая, да я ж ее… Дело, говоришь, есть?.. А ты из какой роты?.. Чего я тебя не признаю?
– Сыпь за мной, потом разберемся.
Скоро они выбрались за станицу. У мельницы покуривали и негромко переговаривались четверо; пятый спал, свернувшись в бричке. Все расселись на две брички и погнали к станции.
В штабном вагоне сеялась полутьма, моталось пламя одинокой свечи, на столе шелушились хлебные крошки. Стены были увешаны картами, похабными карикатурами, оружием и одеждой уже полегших спать членов штаба. Спали они на ящиках со снарядами и взрывчатыми веществами, которыми было занято полвагона.
– Вставай, поднимайся, братва! – гаркнул Галаган, вбегая. – Встречай делегацию…
Тимошкин еще раньше смекнул, что попал не в свою… Пожимая руки членам штаба, он с тревогой спрашивал:
– Отряд?.. Черноморцы?.. Давайте соединяться.
– С какого корабля?
– С «Гангута». Балтик.
– К порядочку, – постучал Галаган по столу. – Товарищи, вы привезены сюда на боевое совещание… Дело такого рода… Отряду вашему отведены в станице квартиры, выставлено угощение, уважены все ваши партизанские требования…
– Давайте соединяться! – шумнул опять Тимошкин.
Галаган помялся, подыскивая подходящие слова, и снова заговорил:
– Пришли вот ревкомовцы, жалуются… Я им и поверил, и нет… Дай-ка, думаю, сам разведаю… Мало ли у нас впопыхах творится дурости, но… Сам пошел и разведал… Откуда вы столько громщиков и шпанки понабрали?
– Мы, товарищ…
– Такую шатию надо разоружить, – продолжал он, – силы у меня хватит. Силой своей, безо всяких заседаний, мог бы всех вас по станице выстелить, но… – он возвысил голос, – зачем ненужную и лишнюю кровь лить?..
– Мы ж, товарищ дорогой, невинные…
– Революция с этим не считается. Будь сознательным-рассознательным, но раз ты – сукин сын, значит, виноват.
– Брось балабонить, ближе к делу, чего ты хочешь? – спросил Тимошкин. – Вина? Гамзы?
– Буду краток. Надеюсь, товарищи шахтеры, товарищи моряки, товарищи солдаты помогут мне потрепать шпанку… Что вы молчите? – обратился Галаган ко всем. – Кто желает высказаться?
– Мы, фронтовики, – сказал пьяный, пьянее грязи, солдат, – мы на родину пробираемся… мы в Самарскую губернию, в Бузулукский уезд, стало быть, пробираемся и никому винтовок не сдадим… Как мне можно без винтовки, раз у вас тут кругом банды гуляют?
– Корешок, – взывал одновременно с солдатом и Тимошкин. – На своих руку подымаешь?.. Где твои ребята?.. Давай веди отряд в станицу, брататься будем…
Максим и Григоров ругались с командиром шахтерской роты Мартьяновым.
– Чернояров, он такой!.. – кричал Мартьянов. – Вместе через фронт прорвались, с германом воевали… К тому же и от своих мест мы далеко ушли, нам на Дон возврату нет, и от атамана отстать нам невозможно… Бей, кроши, вырывайся, пропадай душа!
– Пойми, друг, – подступал к нему Григоров, – вреда от вашего атамана больше, чем пользы… Погуляете, засвищете, только вас и видели, а против Советской власти вся округа подымется.
– Подымется?.. А зачем вы тут посажены?.. Бей с козла, топчи гадюк, чтоб и не хрипели!
– Верно, – сказал Максим, – гадюки шипят и из-под каждой подворотни кусаются, а тут вы еще безобразничаете…
– У нас в отряде ни одного контрика нет, – твердил свое шахтер. – Далеко мы от своих мест зашли, нас страх держит, куда без атамана денемся?.. Он парень – ухо с глазом.
Максим с Григоровым отжали шахтера в угол, продолжая убеждать.
– Какая ваша забота за буржуйское добро? – орал солдат. – Али им, удавам, пощаду давать?
Егоров лез на солдата с кулаками:
– Вы же самая беднота, ваш долг революцию защищать, а не лазить тут по тылам баб щупать да сметанные горшки вылизывать… Со своими буржуями ревкомовцы и сами справятся, а наше с тобой место, суконное твое рыло, на позиции. У меня сын единственный на фронте погибает, сам не хочу даром жевать хлеб советский. Иду! Все идем на огонь, на штык, а вы тут молочко хлебаете?
Галаган поднялся и властно крикнул:
– Разговору нет, все решено… Именем революции приказываю…
– Хочешь загнать в бутылку и заткнуть? – перебил его Тимошкин. – Врешь, стерва, и сам далеко не упрыгнешь!.. – Он выхватил из-за пояса рубчатую, большой взрывчатой силы, английскую гранату и попятился к стенке, чтобы всех видеть. – Хана́?.. – Перекошенное, в чернильных подтеках лицо его было полно решимости, рука с гранатой занесена над головой.
Галаган опешил.
Все замолчали.
В вагоне вдруг стало глухо, как в гробу. Тикающий часовой маятник точно пунктиром подчеркивал тишину.
– Стой, падло, – туго выговорил Галаган. – В вагоне две сотни снарядов и шесть пудов динамита. Ты можешь из всего эшелона смолу сделать.
Тимошкин, оскалив зубы, молчал… В глазах его испугу было мало.
– Застрели меня одного, ежели считаешь вредным, – продолжал Галаган. Затем, будто боясь кого испугать резкостью движения, осторожно отстегнул маузер и, держа его за дуло, положил на край стола ручкой вперед.
Еще большую минуту длилось молчание.
Тимошкин медленно опустил руку, подшагнул к столу и положил гранату рядом с маузером:
– Сдаюсь.
Егоров, стоявший ближе всех, хлестнул Тимошкина по уху:
– Печенег!.. Ты – пятое колесо в нашей коммунистической телеге…
