Позади окопов бегал политком и надсадно кричал:
– Прекратить переговоры!.. Открыть огонь! Огонь!
Но его никто не слушал.
По фронту началось братание, и кое-где бойцы уже менялись шапками и оружием.
Политком кинулся в Коммунистический отряд:
– Огонь!.. Стреляй!
Сам припал за пулемет и
та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…
Бригада заколыхалась.
По флангу раскатилась зычная команда:
– Эскадро-о-о-он, от-де-ленья-ми, по-вод ле-во, строй лаву!..
К Черноярову подскакал Шалим:
– Прикажи развернуть знамя и – в атаку!
– Не сметь!
Начал стрелять Коммунистический отряд. За ним сначала робко, а потом все смелее и смелее увязались дербентцы, и скоро вся линия заблистала огнями выстрелов. Невидимая в тумане, загремела батарея, ухнул бомбомет.
Шалим рвал коню губы и, свешиваясь с седла, кричал:
– Ванушка… Атака… Пусти нас на адын удар! Мы расправимся с ними, как повар с картошком!
– Не сметь…
Чернояров приподнялся и оглядел бригаду, потом крикнул не спускавшим с него глаз горнистам:
– Играй отбой!
Бригада без единого выстрела, теряя убитых и раненых, отхлынула обратно на Промысловку.
На площади митинг.
– Прощай, братва!.. – рыдал Чернояров и, не в силах выговорить ни слова, вскинул руку с маузером к виску.
С него пообрывали оружие, отняли маузер.
– Там нам жизни нету! – начал было он опять говорить, но потерял сознание и упал на руки Шалиму.
Доктор совал ему под нос нашатырный спирт, кто-то тер снегом уши.
Открыл глаза, туго выговорил:
– Добре нас встретили и угостили, добре… Так всех партизан угощать будут.
Его окружили командиры разных частей и зашептались… Наклонился Аким Копыто и загудел ему в ухо:
– Утекать надо… Уходи, пока дело не дошло до большой беды… Армия волнуется и встает под ружье… Подумай, Ванька, сколько может пролиться безвинной крови?
– Утекать?.. Как вору с ярмарки?
– Что ты станешь делать? – развел Аким пудовыми кулаками. – Всяко бывает. – Он посопел и досказал: – Высшему начальству надо покоряться… Промеж себя мы уже выбрали делегацию, пойдем на поклон в реввоенсовет и, как один, крикнем: «Руби нам, командирам, головы, но не тревожь бойцов. Мы их подняли со станиц и повели за собой. Кругом их бьют, а они ничего не знают».
И командир бронепоезда Деревянко сказал Черноярову:
– Так, Ваня, действовать нельзя… Нам надо держаться друг за друга и всем заодно… А наше одно – это советская власть…
– Да, да, мне лучше уйти… Я среди вас – как волк в собачьей стае! – Обезумевшими глазами он оглядел окруживших его командиров и коротко выругался. Потом опять поднялся на тачанку и, сломав над головой черен нагайки, скомандовал: – Братва, по коням!.. Выступаем… Кто верит мне – за мной!
И сейчас же две сотни всадников – у кого лошади были потверже, – взвод вьючных пулеметов и небольшой обоз оторвались от армии и на рысях пошли в степь, на запад.
Однако на первом же привале бойцы окружили своего командира:
– Куда идем и зачем?
Чернояров развернул карту – исчерченный химическим карандашом лоскут столовой клеенки – и повел пальцем по таинственным значкам, которые одному ему и были ведомы:
– Идем на Эргедин худук (колодец). Хахачин худук, Цубу, Булмукта худук, Ыльцрин, Тюрьмята худук… Отсюда, старым чумацким шляхом, берем направление на Яшкуль, Улан Эргэ, Элисту и выходим под Царицын на соединение с дивизией Стожарова: этот не выдаст, этот постоит за партизанскую честь… А там и до Москвы недалече. Поеду до батьки Ленина. Не верю, чтоб на свете правды не было.
– Все это так, Иван Михайлович, – вздохнул Игнат Порохня, – а скажи нам, сколько наберется верст до того клятого Царицына?
Спичкой и суставами пальцев Иван долго вымерял свою карту и наконец ответил:
– Пятьсот верст, да еще, пожалуй, и с гаком наберется.
Стон изумления качнул бойцов:
– Ой, лишенько… Пятьсот, да еще и с гаком?
– Пятьсот верст дикой калмыцкой степи…
– Не дойдем. Подохнем.
Все долго молчали, собираясь с мыслями… И за всех сказал эскадронный Юхим Закора:
– До Царицына нам не дойти… Кони откажут… Второпях урвали самую малость фуража… Два-три дня, и коней нечем будет кормить. Мало у нас сухарей, мало и вина, а вода в колодцах, ну ее к черту, соленая… Что будем делать?
Чернояров внимательно оглядел приунывших людей, и его выгоревшая в цвет спелого хлебного колоса бровь дрогнула.
– Да, ребята, не дойдем до Царицына – кони откажут… Незачем всем нам гибнуть зазря. Кто хочет – возвращайся. Мне возврату нет… Клянусь, чтоб шашка моя не рубила, никому из вас не скажу ни слова упрека. Не щадя ни своей, ни чужой крови, мы честно прошли свой путь. Спасибо за службу… Останемся живы – опять слетимся под одно знамя, и враги не будут знать, куда бежать от наших шашек!.. Ну, а ежели встретиться не судьба, не поминайте лихом! – Голос его дрогнул и осекся.
Бойцы прощались с любимым командиром, и многие плакали, как малые дети, – навзрыд.
И вот, под командой Юхима Закоры, отряд подбористым шагом двинулся обратно на астраханский шлях, стороною обходя Яндыки. Чернояров – с кургана – долго смотрел им вослед, и в глазу его горькая дымилась слеза…
С комбригом остался Шалим, осталось десятка два всадников, решившихся до конца разделить участь своего ватажка.
Дикий ветер
древние курганы
мертвые сыпучие пески…
Шли день и ночь, не встречая ни одной живой души. Голодали люди. Кони от голоду грызли друг другу хвосты и гривы.
Изредка присаживались подремать у костра, сложенного из колючки и шаров перекати-поля. В котелках топили снег, жевали вывалянные в горячей золе ломти конины, доедали последние сухари. Потом живые подымались и шли дальше, ведя в поводу обессилевших коней; мертвые и умирающие, точно задумавшись, оставались сидеть у потухших костров; с небритых подбородков стекала и намерзала до земли сосулькой тифозная слюна.
Чернояров – обложенный подушками, укрытый одеялами – ехал в тачанке. Временами он впадал в беспамятство и бредил:
– Где я? Где бригада?
– Все тут, все с тобой… Лежи, пожалуйста, смирно, – укутывал его Шалим одеялами.
– Пи-ить… Пи-ить…
Кто-нибудь из бойцов придерживал голову командира, а Шалим осторожно концом кинжала разнимал его сцепленные зубы и вливал в рот несколько глотков вина. Затем совал и проталкивал пальцем в горло кусочки сала.
