Гульнули на славу.
Горе подружило Максима с Васькой Галаганом.
Проснулся Максим первым – его испугала тишина, – схватился за пояс: кобуры с наганом не было. Он огляделся… Просторная горница, в окнах зелень и солнце, на столе острыми огнями искрился пустой графин. Рядом, локоть в локоть, спал матрос.
– Э, слышь-ка, – принялся он его расталкивать, – слышь-ка, морячок!
– А! – открыл тот затекшие мутные глаза и сел. – Ты чего?
– Где мы?
– Где ж нам быть, как не у попа?
– У меня наган сперли.
– А? Наган? – Матрос цоп: кольта не было. – О, курвы, срезали!
Дверь скрипнула. В горницу заглянул поп.
– Самоварчик прикажете?
– Где наши? – грозно спросил моряк, спрыгнув с постели и став в боевую позу.
– Ушли.
– Почему не доложил, лярва?
– Будил, не добудился.
– Давно выступили?
– На заре.
– Куда затырил наши самопалы?
– Не ведаю.
– Врешь, лохмач! Вынь да выложь. – Васька уцепил его за бороду. – А также где мой карабин?
– Не ведаю, – еще смиреннее ответил поп, стараясь высвободить бороду. – Вы вчера пришли ко мне пеши и безоружны, из карманов одни бутылки торчали.
– Это хуторские хапнули, больше некому, – сказал Максим. – Они тут свой партизанский отряд собирают, а оружия нехваток… Беда, с голыми руками пропадем ни за понюх табаку.
Васька выдернул из-за голенища бомбу:
– Есть одна.
– Мало.
– Мало? – Матрос свистнул. – Да я тебе с этой самой штукой любой кубанский город завоюю. Лошади есть? – повернулся он к попу. – За лошадей мы заплатим.
– И рад бы услужить, да нету. Жена с работником на хутор за рассадой уехала.
Босая девка внесла кипящий самовар.
– Долой! – приказал матрос. – Некогда чайничать. Прощай, батя, молись угодникам за доброту нашу.
Безоружные партизаны прошли из конца в конец всю улицу в поисках подводы, но подводы им никто не дал. Изрыгая складную, как псалмы, ругань, они покурили за околицей, переобулись и бодро зашагали по пыльной дороге.
Под солнцем курилась степь, свистали суслики, дремали курганы, омываемые полынными ветрами.
– Переложил, – поморщился моряк, – брюхо крутит и крутит.
– С перепою, – знающе сказал Максим. – На кружку кипятку намешай горсть золы и выпей, первое средство.
– Надо попробовать, а то несет меня, как волка. Вскакиваю ночью, сортир не знаю где, забегаю в чулан, вижу, на гвозде поповы праздничные сапоги висят… Ну, в один я напорол с верхом, а в другой не хватило.
Оба заржали так, что пахавший за версту мужик остановил лошадь и перекрестился. Подошли, поздоровались.
– Будь добрым человеком, дай воды.
– Угорели? Пойдемте на стан, угощу.
На стану, спрятавшись от жары под телегу, пуская сладкую слюну, спала дряхлая репьястая собака.
– Што за люди будете и далече ль путь держите? – спросил мужик, оглядывая гостей.
– От полка отстали, – сказал Максим. – Не видал, не проезжали?
– Какой, дозвольте узнать, партии будете? По разговору, похоже, свои, кубанцы?
– Мы свои в доску, – ответил матрос. – У меня отец кубанец, дед кубанец, и сам я тут в окрестностях безвыездно сорок лет живу.
– Та-ак… Полка не видал, а банда у нас гуляет.
– Где?
– Вон хуторок. Вторую неделю стоят.
– Чья банда?
– Шут их разберет. Какие-то полтавские… И с белыми дерутся, и красным спуску не дают.
Васька, скроив престрашную рожу, пропел с пригнуской:
Ох ты, яблочко
Ананасное,
К ногтю белого,
К когтю красного…
– Так, что ли? – спросил он.
– Во, во! – обрадованно просветлел мужик. – В станице потребиловку расчудесили… Сахар, мыло, свечи, керосин – все народу даром роздали, себе только топоры и хомуты забрали. Хорошая банда, народ ублаготворяет.
Распрощались с мужиком и по распаханному полю напрямик поперли к маячившим вдали тополям. За разговорами и не заметили, как вышли к полотну железной дороги. Совсем рядом, около будки, увидали лакированный, с желто-голубым флажком автомобиль.
– Стоп! – зашипел матрос. – Ложись… Штаб ихний или разведка.
Залегли и после короткого совещания, прикрываясь насыпью, поползли вперед.
В Максиме кровь стыла, ноги путались, в груди билось большое – в пуд! – сердце.
– Вася.
– Чшш…
– Вася, погибель наша.
– Отдала родная? – обернул матрос перекошенное злобой лицо. – Замри.
Подлезли ближе.
Васька осмотрел бомбу, вскочил и, подбежав к будке, метнул бомбу в окошко.
Взрыв
треск
пламя
из окна клубами повалил густой дым.
Матрос кинулся к радиатору.
Застучал мотор.
– Вались! – крикнул он Максиму, сам вскочил за руль.
Машина рванула, понеслась в горячем вихре, в кипящей пыли.
Максим от страху и удивления долго не мог ничего выговорить, потом нахлобучил шапку, откинулся на мягком сиденье и захохотал.
– Почихают… Друг, угостил. Почихают!
Галаган, припав к рулю, зорко смотрел на летящую встречь бешеную дорогу. Автомобиль шел ходко, виляя со стороны на сторону.
– Разобьемся?
– Никогда сроду.
– Чего она вихляется? Приструнь ты ее.
– Машина с капризами… Гоночная, фиат.
– Жми.
– Торопимся, как черти на свадьбу. Почихают, говоришь?
– Шарахнул, до горячего, поди, достало.
Догнали старуху. Она сбежала с дороги и нырнула было в канаву. Матрос затормозил, лихо остановил своего трепещущего катуна.
– Бабка, сюда.
Старуха подошла, кланяясь.
– Куда, бабуня, божий цветочек, топаешь?
– Молочка зятю на пашню несу.
– Молоко? – спросил Максим. – Давай.
Он отпил, сколько хотел, матрос докончил и, прищурив лукавый глаз, с напускной строгостью спросил старуху:
– Сколько тебе?
– Да ничего, сынок, кушай на здоровье.
– Ну, на́ горшок.
