— Сластей — это к Демьянихе, — сказал Герасим.
— Вот у нее и возьмешь, — сказал Маркел. — Некогда мне к ней ходить! Меня боярин ждет.
— Ладно, — сказал Герасим, усмехаясь. — А каких сластей?
— Каких, каких! — рассердился Маркел. — Ну, калачей слащеных. Ну, кваса медового.
И еще сильнее покраснел, подумав, что ему только к Демьянихе и не хватало. Особенно сейчас, ага! А Герасим, еще пуще усмехаясь, сказал, что все будет исполнено, пускай Маркел не сомневается. Маркел развернулся и пошел к себе. Там он поднялся на помост и, проходя мимо Параскиной двери, остановился и прислушался, но ничего не услышал. Тогда он прошел дальше.
У него, то есть, конечно, у дяди Трофима было пусто и не топлено. Маркел походил туда-сюда, сел возле печи и сердито подумал: вот же привяжется, царя убили, чего только вокруг не случилось, а ему все Параска да Параска. Правильно мать говорила: не езди, сынок, в Москву, окрутят тебя там…
И это тоже ни на миг покоя не дает! Маркел встал, взял кресало, высек огонь, зажег плошку. Стало светлей и веселей.
Раскрылась дверь, и баба принесла еды. Сразу за ней вошла вторая баба и принесла сластей — слащеных калачей, как и велел Маркел, и медового квасу. Маркел подождал, пока они это разложат и расставят, а после еще подождал, пока они уйдут, и только уже тогда подошел к столу, выбрал самый румяный калач, спрятал его за спину, вышел на помост и свободной рукой постучался к Параске.
Почти сразу же открылась дверь и вышла Нюська.
— А мамка где? — спросил Маркел.
— Зачем она тебе? — ответила Нюська.
— Так просто, — сказал Маркел. И поспешно прибавил: — А это тебе!
И подал ей калач.
— Мне от чужих ничего брать не велено, — строго сказала Нюська.
— Какой я чужой? — сказал Маркел. — Я свой! На одном крыльце живем.
Нюська нехотя взяла калач. Сказала:
— Ладно. Скажу, что ты мне грозил.
Сказав это, Нюська надкусила калач.
— Ну, как? — спросил Маркел.
— Так себе, — ответила Нюська. Ела она без особой охоты. Потом еще прибавила: — Меня утром царица угощала. Вот то были калачи так калачи.
— А ты что, царицу видела? — спросил Маркел.
— А что здесь такого? — ответила Нюська. — Я ее почитай каждый день вижу. Мамка же там служит при боярыне, при этой змее Телятевской, а Телятевская у государыни в ближних. Там, считай что, и живет.
— А у меня квас есть, — сказал Маркел. — Медовый. Пойдем, квасу налью. Или ты меня боишься?
— Может, и боюсь, — сказала Нюська. — А квасу выпью.
Они вошли к Маркелу. Нюська сама села, где ей нравилось. Маркел налил ей квасу и подал миску с калачами. А после сел сам, пододвинул к себе пустых щей, взял хлеба и начал есть. Сперва они оба ели молча, а после Маркел спросил:
— Так мамка еще в тереме?
— Ага, — ответила Нюська. — У царицы. И придет нескоро. — Помолчала и прибавила: — Много у них там суеты сегодня. День же какой! Царя хотели хоронить, да не заладилось. Еще не решили, кого после него царем кричать: нашего или того, не нашего.
— Не нашего — это Феодора? — спросил Маркел.
— Феодора, — кивнула Нюська. — А наш — это Димитрий. Совсем еще младенчик. А какой он веселый! Ласковый. Ты бы только его видел. Ангелочек! А их Феодор — фу! Волосатый, вот тут бородавка, глазки красные. Ох, как царица убивалась! Только Богдан Яковлевич ее и успокоил.
— Какой еще Богдан Яковлевич?
— Как какой? Бельский, конечно. Государев оружничий, боярин. Пришел к царице и сказал: «Не плачь, голубушка, мы этих стервецов проучим, они еще будут у нас в ногах ползать! А Федьку пострижем и в монастырь. Дай только время!»
— А чего он так за вашего Димитрия держится? — спросил Маркел.
— Так он же его крестный. Перед Богом за него в ответе. Да и царевич же какой! У него уже два зубика вот тут. Волосики — как пух. А этот Феодор…
И Нюська скривилась. Маркел, зачерпывая щей, спросил:
— И твоя мамка тоже за Димитрия?
— А как же! Она же у царицы служит.
— А если бы служила у царевны, у Федоровой жены, тогда бы она как?
— Ну, тогда бы, — сказала задумчиво Нюська, — не знаю.
Нюська насупилась и замолчала. Маркел еще похлебал щей, после спросил:
— Ну и дальше что? Так мамка и будет там сидеть?
— Может, и будет, — ответила Нюська. — Ох, они ее там извели! Царица же выла всю ночь, говорила, что ее задушат. Или отравят, как царя.
— А что, — спросил Маркел, — она говорит, что царя отравили?
— Да это все так говорят, — сказала Нюська. — И царица тоже. Он же, она говорит, какой здоровый был! Это же еще на Рождество она ему только сказала слово поперек, так он ее вместе с лавкой схватил, поднял над головой, а после как кинет в угол! Чуть жива осталась. Вот сколько в государе было силы. А потом вдруг начал отекать, сердитый стал, сонливый. Запретил ей на глаза ему казаться. И наших лекарей к себе не допускал. Посылал на аглицкое подворье. Но они так напугались, что своего лекаря не дали. А то, говорили, казнит, как Бромлеуса.
— Бромлеус — это кто? — спросил Маркел.
— А был тут раньше такой лекарь, тоже из аглицких немцев. Казнили его. Теперь у них новый лекарь, Иван Эйлов прозывается, но нянька его очень не любит, говорит, что это не лекарь, а царская смерть.
— Нянька Аграфена, да?
— Аграфена, Аграфена! Царская кормилица, ей сто пять лет. Но она и по сей час всем теремом заправляет. Ее и царица боится. Царице сколько? Только-только двадцать стукнуло. Седьмая жена. А эта — первая нянька. Сразу всем понятно, кто главней. И вот как нянька сказала, так теперь все за ней и повторяют: государя злые люди извели. И еще нянька кричит, что давно они его хотели извести, ее поймали, титьку ей ядом намазали, и с той поры нет в этой титьке молока, а то отпоила бы она Ванюшу — и спасла!
Тут вдруг Нюська замолчала, нахмурилась, а после очень негромким голосом спросила:
— А тот человек, которого сегодня в санях привозили, он что, и в самом деле зарезал дядю Трофима?
— Он, — твердо сказал Маркел. И тут же в сердцах прибавил: — Эх! — Отложил ложку и уже спокойней продолжил: — Надо дядю Трофима проведать. А то скоро его…
И замолчал. А Нюська сказала:
— Унесли его уже. Нет его в часовне. Его еще вчера, так князь Семен велел, похоронили на Даниловом кладбище. Это за двором князя Мстиславского.
— Проводи меня туда, — сказал Маркел.
— Туда сейчас так просто не пройти. Теперь же везде стрельцы стоят.
— А ты меня непросто проведи.
