— Мать казачка, жена полячка, — исключительно для рифмы соврал еще один, — тогда кто такой он сам? Наш или не наш?
— Жена у него русская. Не надо преувеличивать.
— Преувеличивать что?
— А то не знаешь что?
— У мальчика Юры детские очки. Они небьющиеся. Я их вспомнил. Я с Юрой с первого класса…
— С первого класса, — передразнил его трезвый голос, — я тебя вообще в нашей школе не видел. Юра стал носить очки ровно в двадцать пять лет. Он зачитал свои глаза. Юра наша гордость.
— Да, но я никак не могу понять, патриот он нашего края или не патриот?
— Юра гремел со своей рапирой по всей Европе, когда ты, патриот, на стадион канал без билета.
— Но почему он прямо не скажет: «Да, я патриот!»?
Отголоски этих сплетен иногда доходили до Юры, но он в ответ только улыбался, а лицо его жены струило усталое сияние запоздалого счастья. К тому же ребенок, настолько смутно помни-вший своего отца, что уже никак не мог своей жаждущей любовью уловить то, что он смутно помнил, мгновенно обратил эту жажду на Юру и сразу стал называть его папой, еще до того как Юра привык к его имени.
Звали мальчика Митя. Он всячески поддерживал приятные его слуху разговоры об отцовстве Юры. Этим пользовались местные хитрецы, думая, что через ребенка раскрывают великую тайну. Обычно в таких случаях мальчик с улыбкой кивал и интеллигентно повторял одну и ту же фразу:
— Да, все находят, что мы похожи.
На самом деле никакого сходства не было. Это был чистокровный русский синеглазый мальчик. Да и очки он носил не от близорукости. У него глаза слегка косили.
Да, чуть не забыл. Говорят, бывшая жена Юры, узнав, что он женился на женщине с ребенком и что ребенок называет его папой, устроила своему мужу неожиданную истерику и вдруг разрешила Юре видеться с собственным сыном.
Я думаю, дело не в том, что она забеспокоилась о сыне, лишенном отцовской ласки. Она решила, что если Юра будет уделять внимание собственному сыну, то пасынку меньше достанется. Главное это.
Года через два летом, когда мальчик отдыхал у дедушки Юры, мы с ним, его женой и одним нашим общим другом, владельцем машины, приехали в деревню.
Все пошли к дому Юриного дедушки доставать вино для вылазки на природу, к которой мы готовились, а я остался в машине и смотрел, как рядом на зеленой лужайке ребята гоняют в футбол. С ними был и Митя. Он играл без очков. Жаркий шум стоял над лужайкой. В абхазских долинных деревнях дети неплохо шпарят по-русски.
Был один из тех очаровательных августовских дней, когда природа как бы находится в состоянии тихого семейного счастья. Земля довольна небом, и небо довольно землей. И внутри этого счастья, раскованные этим счастьем, быстроногие дети носятся за мячом, пинают его, бухают головой, сталкиваются, падают, смеются.
— Митя! — крикнул я из машины. — Подойди на минутку!
Он подбежал. Пышущий, глаза полыхают.
— Тебе здесь хорошо?
— Да! — выкрикнул он, воспитанно сдерживая готовность убежать.
— Где лучше, в Харькове или здесь? — почему-то спросил я. Всегда любопытно узнать, почему человек счастлив. Даже если это ребенок — ухватить начало запутанного клубка.
— Здесь! — выкрикнул он, проявляя еще большую воспитанность, чтобы не сбежать.
— Почему, Митя? — спросил я очень серьезно. — Только подумай…
И он это понял. Глаза поумнели.
— Потому что… Потому что, — повторял он, сосредоточенно ища нужное слово. Нашел! — Здесь все свои!
И рванул к ребятам, поняв, что точнее ничего не скажешь. И это было мгновенье моего счастья.
Здесь все свои! Это было так понятно. Мальчик, росший с одинокой матерью в большом городе, где все одиноки, вдруг попал в другую жизнь, где еще сохранились обычаи патриарха-льного клана: возле какого дома настигнет играющих детей полдень, туда и позовут обедать.
* * *
Такова в беглых чертах история нашего Философа-мистика. А теперь вернемся на «Амру», где он сидит за столиком вместе с художником Андреем Таркиловым, если читатель не забыл.
Кроме коньяка в графинчике и чашечек кофе на столике стояла бутылочка пепси-колы и недопитый стакан. Так как стакан был один, я понял, что Юра здесь с одним из своих мальчиков, и стал искать его глазами.
Вот он, сын его Асланчик. Загорелый мальчуган в красной майке и желтых заграничных шортах стоял у перил «Амры» и, отрывая куски от булки, подбрасывал их нахальным чайкам, шлепающим крыльями и скрипящим глупыми голосами.
От жадного азарта чайки до того осатанели, что иногда, торопя мальчика, почти садятся ему на голову. Он кричит и отмахивается руками. Чайки неохотно отгребают крыльями, и мальчик хохочет, довольный властью над ними. Смуглые, мускулистые ноги его производят смешное впечатление. Мужские ноги уменьшенной статуи древрегреческого воина. Наверное, Юра тренирует его вместе с пасынком.
— …Самое несправедливое распределение воды у заблудившихся в пустыне начинается в тот миг, когда один из заблудившихся восклицает: «Я знаю, где оазис! Я вас туда поведу!» Психологическая основа возможности приятия этой несправедливости вполне понятна, — продолжал Юра и приподнял голову, словно одолевая тяжесть больших роговых очков. И тут, увидев меня, остановился на мгновенье. Кивком головы он поздоровался со мной и пригласил, молча указав на свой столик.
— Жду, — сказал я твердым голосом, чтобы сразу отсечь повторное приглашение.
— Понятно, — кивнул Юра, — грядет мессия.
Было ясно, что он иронизирует, но не совсем ясно, знает ли он о том, кого я жду. С Андреем мы уже виделись сегодня. Взглянув на меня, он подмигнул тем глазом, который был подальше от Юры. И это означало: вероятно, много мы сегодня услышим необычного, но необязательно всё это принимать всерьез.
Я его много лет не видел, хотя живет он теперь в Москве. Он признан. Приглашается во многие страны. Всё тот же тяжелый взгляд под припухлыми веками, всё то же сильное, бойцовское лицо, но цвет лица бледный, нездоровый: то ли жизнь в Москве, то ли пребывание в разных странах, с привыканием к разным напиткам, скорее всего, вечная каторжная работа в ядовитом воздухе мастерских. На нем была модная голубая блуза, как бы суетный знак запоздалых успехов, с некоторой тайной пародийностью облегавшая его слишком мощные плечи и слишком горькую судьбу — для тех, кто о ней знал.
— Заблудившееся в пустыне племя легко примиряется с несправедливостью распределения воды в пользу того, кто обещает скорый оазис, — продолжал Юра, — огромность обещания поглощает несправедливость. У человека можно многое отнять, если обещать ему всё. Каждый думает: вот доберемся — и тогда вволю напьемся воды, тогда будет полное равенство в изобилии.
Самые чудовищные формы неравенства опираются на химеру возможности полного равенс-тва. Оставим равенство перед законом. Это буржуазное право, это само собой разумеется.
