– Миш, мне правда ужасно жаль. Ты всегда был надежный, правильный, добрый… и вдруг такое. Я до сих пор поверить не могу.
О чем она говорит?
– Настя, – очень медленно начал он. – Этот доктор, Константин, как его, прав. У меня в голове хаос. Помоги мне разобраться. Я вообще ничего не помню. Почему мы с тобой расстались? Я тебя обидел? Или ты сама от меня ушла?
– Томский, – фыркнула она. – Со мной-то чего косить? Я своя, ментам тебя не сдам. Или ты правда псих?
Недавно был уверен: он сумасшедший, за решетками ему лучше. А сейчас отчаянно захотелось ударить ее по лицу за обидное слово.
Томский – с немалым трудом – удержался от порыва. Повторил:
– Пожалуйста, скажи. Почему мы с тобой разошлись?
– Ладно. – Ее лицо окаменело. – Скажу. Ты меня выгнал, когда встретил свою детдомовку.
– Да. – Лицо Михаила просветлело. – Настя, спасибо! Я вспомнил. Рынок, велосипеды, поход тот дурацкий…
Обернулся к женщине, молвил жалобно:
– Но я не выгонял тебя. И не обижал. Попросил уйти по-хорошему…
– Да, Томский, ты совсем деградировал. Даже говоришь, как детсадовец, – поморщилась женщина. – Зря я, видно, с тобой связалась.
И покосилась на часы.
Неужели уйдет?
– Нет, Настя, подожди, – торопливо произнес он. – Не бросай меня. Это ведь ты сказала, чтобы мне уколы больше не делали?
Она усмехнулась:
– Не сказала, а заплатила твоему врачу. Чтобы он тебя в нормальное состояние привел. Но теперь сомневаюсь, что это вообще возможно.
– Я… я… мне легче, Настя! Я уже многое вспомнил. Но не все. Помоги мне, пожалуйста! Расскажи: что случилось? Почему я здесь? Я сделал что-то плохое?
– Ты чего, совсем меня за дуру держишь? – Она смотрела на него, открыв рот.
Он повысил голос:
– Я тебе вопрос задал. Давай, отвечай. Ну?!
Санитар в полпрыжка нагнал, схватил Михаила за предплечье.
– Не трогай его! – рявкнула Настя. – У нас все нормально.
Однако амбал все равно приподнял Михаила за грудки, рявкнул:
– Томский! Вести себя вежливо! А то в карцер сядешь!
Настины глаза сузились, рот злобно выплюнул:
– Я сказала тебе: отвали!
И санитар послушался, отошел.
Михаил тоже сбавил тон, произнес грустно:
– Я знаешь, что помню? Раньше ты всегда такая добрая была. Ласковая.
Женщина хмыкнула:
– Когда мужик хороший рядом, все ласковые. Но ты ведь меня не просто выгнал – еще будто порчу наслал. Замуж теперь никто не берет. Сама кручусь. Зато живая. – Подмигнула задорно.
– Не понимаю, про что ты сейчас говоришь, – наморщил лоб он.
– Нет, ну прямо Штирлиц! На допросе у Мюллера. – Она смотрела на него с искренним восхищением.
– Настя, не мучай меня, пожалуйста, – беспомощно попросил мужчина.
– Елки-палки, то ли ты дурак, то ли я овца. Ладно. Скажи мне – за что ты здесь?
– Не знаю.
Встретил ее насмешливый взгляд, торопливо поправился:
– Не то что совсем не знаю. Сейчас, когда лекарства отменили, начал понимать… я увидел свою жену и дочь, мертвых. Сошел с ума. И попал сюда…
– В спецпсихушку. На особый режим, – насмешливо улыбнулась Настя.
– А я не замечал, что здесь особый режим, – печально улыбнулся он. – Думал, обычная палата номер шесть… Только сегодня понимать начал, что больница какая-то странная.
– Станиславский бы твердо сказал: «Не верю».
Его руки сжались в кулаки.
– Говори, – прохрипел Томский.
– Ладно, – пожала плечами она. – Хочешь услышать – слушай. Жену и дочку убил ты сам.
– Как? – выдохнул он.
Настя ответила с удовольствием:
– Вот этими изящными руками. Руками компьютерного бога. Дочку застрелил из ружья. А у жены твоей больное сердце было. Она как увидела, что ты натворил, – сразу обширный инфаркт.
– Я убил свою дочку. – Он будто пробовал слова на вкус. – Я? Леночку? Настя, как ты можешь такое говорить? Я любил ее больше жизни.
Михаил опустился на землю. Женщина вздохнула. Покопалась в сумочке, извлекла газету. Постелила себе. Села рядом. Санитар застыл за их спинами.
– Это доказано и бесспорно, – сухо произнесла Анастасия. – Следствие закончено, суд состоялся. Апелляцию твой адвокат подавать не стал.
– Но я не мог ее убить… – пробормотал Михаил. – Я помню… какую-то деревню заброшенную. Черт-те где от Москвы. Подвал там был, в нем объедки… Кнопка в железном кунге лежала. Лена во дворе, на траве. Я ехал туда по навигатору. А почему они там были?.. Не понимаю, не помню!
– Ладно. Тебя послушать – самой с ума спятить. Я лучше тебе все расскажу. Как на самом деле было, – терпеливо произнесла Настя. – У вас с женой за день до трагедии случился страшный скандал. Нина твоя хотела развестись и требовала денег, а ты орал, что ни копейки не дашь. И грозился убить ее. Ударил. Тогда она схватила дочку, выбросила все телефоны, чтоб оборвать «хвост», и сбежала. Далеко, в глушь. Но ты все равно ее нашел. В дальнем Подмосковье. В деревне. Явился туда с ружьем. Убивать, может, и не хотел – пугал просто. А рука дрогнула.
Больше всего Томскому сейчас хотелось схватить Анастасию за тонкое, с дрожащей синей жилкой, горло и задушить – чтобы прекратила говорить ужасные вещи.
Но он уже достаточно пришел в себя, чтобы понимать: тогда – сразу карцер. И новые уколы. И ни малейшего шанса докопаться до правды. Потому огромным усилием воли он взял себя в руки и прохрипел:
– Кто тебе все это рассказал?
Настя не колебалась ни секунды:
– Суд, суд, Мишенька! Хотя тебя и признали невменяемым, суд все равно был. И я там присутствовала. Из любопытства. На закрытый процесс тоже можно пробраться.
Михаил чувствовал, что задыхается:
– И кто… кто против меня… свидетельствовал?
– Во-первых, нянька, – пожала плечами Настя. – Галина какая-то, не помню. Деревенский такой говорок.
– Нянька, нянька… – Он судорожно вспоминал. – Ну да. Галина Георгиевна. Жила у нас. Знаешь, как плакала, когда девочки пропали… От телефона не отходила… мы с ней все ждали, что нам позвонят… позвонят… ну, эти…
Просветленно взглянул на Настю:
– Я вспомнил! За Нину с Леночкой требовали выкуп. Пять миллионов. И я собрал эти деньги. И отнес в ячейку, на вокзал!
– Миш, – разочарованно вздохнула Настя. – Ну хватит цирка-то уже! И каяться поздно. Убил. Уже случилось. Довели. Или случайно. Что теперь поделаешь.
