Я иногда иду по улице, мне навстречу незнакомые люди. Некоторые останавливаются, как будто испугались: «Ой! Здравствуйте!»
Мы незнакомы, но они читали мои книги. Книга – это слепок души. И если человек знает этот слепок, ему необязательно со мной пить чай, он и так меня знает. Есть писатели, прочитав которых у меня трясутся руки: так хочется бежать за стол, садиться и писать. Они меня вдохновляют.
– Получается, что Довлатов, Войнович, то есть диссиденты, вдохновляли ваше творчество, а вы ни разу не рискнули. У вас ведь все в порядке с публикациями, в отличие от них.
– Меня крайне редко печатали. Книга выходила раз в пять лет. За тридцать лет – шесть книг. Можете себе представить?
– Могу.
– Но ведь это же своего рода давление. Разве нет?
Однажды в издательстве «Советский писатель» вышла моя книга, которая называлась «Ничего особенного», и мне домой позвонили наборщики из типографии.
– И что они хотели?
– Они сказали: «Мы вашу книгу еще не разобрали, не рассыпали набор. Скажите начальству, что мы можем сделать еще один тираж».
Книга продавалась в лавке писателей и разошлась за полдня. В типографии это знали. А может быть, они сами прочитали, и им понравилось. Не знаю.
Я набрала номер директора издательства и простодушно передала пожелания типографии: могут сделать еще один тираж, и даже два.
Директор издательства возмутился, – не помню его фамилии, Довлатов говорил о таких людях: «лицо незапоминающееся, как бельевая пуговица». Эти «бельевые пуговицы» все служили в определенных органах.
– И что он вам сказал?
– Он заорал: «У нас издательство не только художественное, а художественно-политическое! Вы у нас не одна, чтобы шлепать ваши тиражи! У нас есть и другие авторы, гораздо более полезные!»
– То есть вы считаете, что вы тоже диссидент?
– Я никогда не была обласкана властью. Квартиру они мне не дали, хотя писательские дома строились вовсю. Дачу не дали, хотя строились и дачи. Я ходила по кабинетам, обивала пороги, но получали другие.
Я была в стороне от генеральной линии партии. Я им не прислуживала. Я им – ничего, и они мне – ничего. Как бомж. Он свободен от государства, и государство свободно от него.
– Значит, вы – литературный бомж?
– Нет. Я кустарь-одиночка. Японский критик назвал меня «Господня дудочка». Вот я и дудела в свою дудочку и шла своей узкой тропинкой.
– Получается: одни служили и были обласканы, а диссиденты, типа Галича и Довлатова, получали другое, а вы посередине, не враг и не друг, никто.
– Замечательно!
– Вам нравится?
– Конечно. Если бы меня прикармливали дачами, квартирами, изданиями, я должна была бы это отрабатывать. А так ничего не надо. У Александра Володина была мантра: «Совесть моя спокойна, я работаю…» Каждое утро, садясь за машинку, он произносил это заклинание. Работать можно только при спокойной совести. А для этого надо по совести жить. Почти все хорошие писатели были независимы. Платонов, например. Он жил в какой-то конуре, работал дворником и при этом был абсолютный гений. Может быть, даже самый гениальный писатель ХХ века. Его предназначение – литература, и больше его ничего не интересовало. Он не хотел тратить время на противостояние. Ему это и в голову не приходило. Бог определил его для другого.
– Первая книга Довлатова была запрещена. А как вам удалось издать первую книгу?
– Рукопись долго лежала без движения. Я пришла к директору издательства. Это был довольно молодой человек, в прошлом комсомольский работник. Секретарь доложила ему, что я жду. Директор был занят. К нему пришел космонавт Попович, и они вместе пили коньяк и закусывали лимончиком. Директор про меня тут же забыл. Я сидела и ждала. Я говорила себе: если надо унижаться, я буду унижаться. Я понимала, что, если я уйду, никакой книги у меня не будет. С точки зрения руководства моя книга – какая-то безыдейная, необязательная. На фиг она нужна?
Я ждала часа два или три. Секретарша напомнила. Директор вышел из кабинета – пьяненький, веселый, с фуражкой космонавта на голове. Он остановился передо мной и отдал честь, взял под козырек. При этом слегка шатался. Он как бы извинялся, дескать, «извини, что заставил ждать, но ведь жизнь состоит не только из работы…».
Я сидела на стуле, смотрела на него снизу вверх. Мы оба молчали. Все было и так ясно. Я хотела книгу, а он хотел, чтобы я ушла. Так и получилось.
Я ушла. Моя книга была подписана в печать.
Мне кажется, включились рыцарские качества комсомольского работника. Все мужчины – немножко рыцари. Он просто захотел мне помочь. Вернее – угодить. Но возможно, я ошибаюсь. Просто моя книга не угрожала его карьере. Могли напечатать, могли похерить, как у Довлатова.
Во всяком случае, спасибо Поповичу. Он вовремя оказался в кабинете директора, ослабил его бдительность и пробудил человеческие инстинкты.
– Вернемся к Платонову. Платонов – другое поколение. Это поколение наших родителей. А среди ваших современников?
– Нагибин Юрий Маркович. Он откровенно не «диссидил», но находился в скрытой оппозиции. В отличие от Платонова Нагибин был красавец. Барин. У него был изысканный дом на Пахре. Таких домов я не видела даже за границей. Красавица-жена, точнее сказать – галерея жен, и все красавицы.
Нагибин был златоуст в прямом смысле этого слова. Когда он говорил, то мне казалось, что с неба сыплется золотой дождь, и каждое слово – золото. Это был большой и плодотворный писатель, ни дня без строчки. Когда иссякали темы и ему не о чем было писать, он садился за стол и писал рассказ под названием «Немота» – о том, что не о чем писать. Все могло стать предметом искусства, и немота в том числе. Однажды мы вместе поднимались по лестнице в ресторан, был какой-то прием для писателей. Я спросила:
– Юрий Маркович, сколько вам лет?
Он ответил:
– Семьдесят три года. Я стесняюсь.
Какой неожиданный глагол: «стесняюсь». Точнее не скажешь.
Сидя в ресторане, я стала крутить головой, искала: где Нагибин? Увидела сразу. Он сидел облепленный красивыми женщинами, и все были очень довольны друг другом. Так что семьдесят три года ему не мешали.
Однажды он сказал:
– Я был у врача, анализы насплетничали…
Меня прошиб этот оборот. Анализы действительно сплетничают, а именно сообщают тихо, за спиной.
Все наши встречи и беседы я помню дословно. Это каждый раз было событием.
– Вы дружили?
– Мне некогда было дружить с кем бы то ни было. У меня был трехмесячный ребенок, который застил весь свет.
