В скором времени в Венсенн прибыл камергер Гийом де Сериз и объявил Бувиллю, что регента только что возвели в королевское звание с согласия его дядей, брата и оказавшихся во дворце пэров. Совет заседал недолго.
– А что касается похорон его племянника, – продолжал камергер, – то наш государь Филипп решил, что они состоятся в самое ближайшее время, дабы не длить горе народное. Выставлять гроб новопреставленного не будут. Так как сегодня пятница, а в воскресенье покойников земле не предают, тело завтра же будет перевезено в Сен-Дени. Бальзамировщик уже вызван. А я, мессир, отправляюсь в обратный путь, так как король приказал мне не мешкать.
Бувилль молча глядел вслед удалявшемуся камергеру. «Король, король…» – беззвучно шептал он.
Граф Пуатье стал королем; маленького ломбардца похоронят в королевской усыпальнице в Сен-Дени, а Иоанн I жив и здоров!
Бувилль поплелся в спальню к жене.
– Филипп уже король, – сообщил он. – А мы остались с младенцем-королем на руках…
– Надо, чтобы он исчез…
– Да что ты говоришь? – негодующе крикнул Бувилль.
– А что я говорю? Ты, видно, совсем рехнулся, Юг! – возразила мадам Бувилль. – Я имею в виду – надо его спрятать.
– Но тогда ему не взойти на престол.
– Зато хоть жив останется. И, возможно, в один прекрасный день… Разве можно знать, что будет…
Но как его спрятать? Кому доверить младенца, не вызвав подозрения? А самое главное – надо вскормить его.
– Кормилица! – вдруг воскликнула мадам Бувилль. – Только кормилица может нам помочь. Пойдем скорее к ней. Они поступили весьма разумно, подождав отъезда баронов и только после этого сообщив Мари де Крессэ о смерти ее сына. Вопли и крики ее разносились не только по всему замку, но слышны были даже во дворе. А тем, кто услышал ее крики и застыл от ужаса на месте, объявили потом, что это кричала королева. Даже сама королева, выйдя на мгновение из беспамятства, поднялась с подушек и тревожно спросила:
– Что случилось?
Даже почтенный старец, сенешаль де Жуанвилль, и тот, очнувшись от дремоты, задрожал с ног до головы.
– Кого-то убивают, – произнес он, – так кричат только под ножом убийцы, я-то, слава богу, знаю.
А Мари тем временем твердила, не умолкая:
– Я хочу его видеть! Хочу его видеть! Хочу его видеть!
Бувилль с супругой вынуждены были схватить ее, потому что она, обезумев от горя, рвалась из комнаты в дальние покои, где лежал труп ее сына.
Целых два часа супруги пытались успокоить, утешить, а главное, вразумить Мари, десятки раз повторяя одни и те же доводы, но она не слушала.
Напрасно Бувилль клялся, что никак не желал причинить ей такое зло, что во всем виновата графиня Маго, сумевшая осуществить свой преступный замысел. Слова эти запали в голову Мари, хотя вряд ли она поняла их, но со временем они сами всплывут в ее памяти; однако сейчас все это не имело для нее никакого смысла.
Временами слезы высыхали у нее на глазах, она глядела вдаль невидящим взором, а потом снова начинала громко стонать. Так стонет животное, раздавленное колесами.
Бувилли подумали, что она и впрямь лишилась рассудка. Супруги уже истощили все свои доводы: принеся в жертву родное дитя, Мари, пусть даже невольно, спасла жизнь королю Франции, потомку прославленной династии Капетингов…
– Вы молоды, – твердила мадам Бувилль, – у вас еще будут дети. Ведь нет женщины, которая не потеряла бы грудное дитя.
И она перечислила всех отпрысков королевской фамилии, погибших в младенчестве на протяжении трех поколений, и начала свой перечень с мертворожденных близнецов, которыми разрешилась от бремени Бланка Кастильская. У Анжуйских, у Куртенэ, у герцогов и графов Бургундских, у Шатийонов, даже в роду самих Бувиллей сколько раз матери горевали над гробом своего младенца и жили затем в радости, окруженные многочисленным потомством! Каждая женщина рожает двенадцать-пятнадцать раз, а выживает не больше половины детей.
– Я вас отлично понимаю, – продолжала мадам Бувилль, – больнее всего потерять первенца.
– Нет, нет, ничего вы не понимаете! – кричала Мари, рыдая. – Этого… этого никто мне никогда не заменит!
Убиенное дитя было плодом ее любви, столь страстного желания, столь пламенной веры, что перед ними отступили все законы и все запреты; в нем воплотилась ее мечта, за него она заплатила дорогой ценой – двумя месяцами оскорблений и четырьмя месяцами заточения в монастыре, его она готовилась, как бесценный дар, вручить тому, на кого пал ее выбор; для нее новорожденный был как бы чудесным деревцем, в котором должна была расцвести вновь ее жизнь, ее трудная, ее волшебная любовь!
– Нет, не можете вы понять! – жалобно твердила она. – Вас ведь не прогнала семья из-за ребенка. Нет, никогда у меня не будет другого!
Когда человек, сраженный горем, начинает говорить о своей беде, описывать ее обычными словами, значит, он уже смирился. На смену отчаянию, почти физическому ощущению своей муки постепенно приходит душевная боль, жестокое раздумье.
– Я знала, знала, недаром я не хотела сюда идти, знала, что здесь меня ждет беда!
Мадам Бувилль не посмела ей возразить.
– А что скажет Гуччо, когда ему все станет известно? – спрашивала Мари. – Как я могу сообщить ему эту весть?
– Он ничего и не должен знать, дитя мое! – воскликнула мадам Бувилль. – Никто не должен знать, что король остался жив, ибо те, кто нанес удар невинному, не остановятся перед новым преступлением. Вам самой грозит опасность, так как вы действовали заодно с нами. И вы должны хранить тайну, покуда с вас не снимут запрет.
И повернувшись к мужу, мадам Бувилль шепнула:
– Скорее неси Евангелие.
Когда Бувилль вернулся с тяжелым Евангелием в руках, за которым ему пришлось бегать в часовню, супруги уговорили Мари положить руку на серебряную крышку и поклясться хранить полное молчание: пусть она ничего не говорит даже отцу погибшего ребенка, даже на исповеди пусть молчит о свершившейся трагедии. Лишь Бувилль или его жена могут разрешить ее клятву.
Сломленная горем, Мари поклялась во всем, что от нее потребовали. Бувилль обещал выплачивать ей определенное содержание. Но до денег ли ей было!
– А теперь, милочка, вам придется растить короля Франции и говорить всем, что это ваше собственное дитя, – заключила мадам Бувилль.
Мари возмутилась. Она не хотела прикасаться к ребенку, вместо которого убили ее сына. Не желает она оставаться в Венсенне. Одного ей хочется – уйти отсюда куда глаза глядят и умереть.
– Не беспокойтесь, вы умрете, и очень скоро, если выдадите вашу тайну. Маго не замедлит вас отравить или велит прикончить ударом кинжала.
– Нет, нет, я ничего не скажу, ведь я обещала! Но отпустите меня, дайте мне уйти!
