И все-таки, прежде чем выйти, он долго смотрел в боковой глазок. В темноте Вовка видел хорошо, эту способность он обнаружил у себя уже давно. Коридор, конечно, был пуст, даже в глазок видно, что не тронут ни завал, ни тоненькие ниточки-контрольки, которые вели к гранатам, закрепленным в нескольких местах.
Вовке ужасно не хотелось никуда идти. Он даже почти решил опять раздеться и лечь. Просто полежать. Но потом тряхнул головой и запретил себе делать это. Это могло стать началом конца. По утрам об этом думать не хотелось, это ночью, если не спишь, приходили мысли, что, может, было бы не так уж плохо…
Он раскатал на лицо маску и взялся левой рукой за шлюзовое колесо.
Правой он придерживал автомат – направленный стволом в коридор…
Снаружи было холодно. Термометра у Вовки не было, вернее, он был в самом начале, когда он только-только тут обосновался, висел в незаметной нише слева от входа… но как-то раз ночью опустилось за шестьдесят. И он лопнул. А сейчас оказалось просто холодно, градусов двадцать. Такая температура уже давно держалась почти постоянно, и днем, и ночью. Правда днем – как сейчас – немного светлело. По ночам царила кромешная тьма, только иногда небо вдруг разражалось разноцветными хрусткими сполохами. Они были яркие, но при этом ничего не освещали, и Вовка их просто боялся почему-то. А днем царила сплошная серая с багровым мгла. Снег тоже уже давно не шел, но в городских улицах дул постоянный сильный ветер, и тот снег, что нападал раньше, никак не мог успокоиться. Сугробы бесконечно переползали, лизали длинными дымными серыми языками стены, перебрасывались с одной стороны улицы на другую, курились белесой и черной порошей. Если посмотреть вверх внимательно – то становилось видно, как неостановимо мчатся, клубясь и пожирая друг друга, коричневые тучи. Вовка иногда старался разглядеть сквозь них хоть немножко солнца. Но его не было. Может, Земля вообще сорвалась с орбиты и летит куда-то, постепенно остывая…
Коридор выводил на лестницу, а оттуда – через дверь в замусоренную, совершенно неприметную комнату в развалинах – в еще один коридор, точнее, на обычную лестничную площадку когда-то первого этажа. И только оттуда – на улицу. Выдать себя следами Вовка не боялся. Ветер и снег зализывали следы за минуты. Но сейчас он, как обычно, долго – минут пять – стоял в тени сбоку от двери. Прислушивался, присматривался, принюхивался. Подумывал – не надеть ли снегоступы, крепившиеся за спиной. Долго, правда, так стоять и слушать не стоило. Начинаешь слышать то, чего нет. Или даже видеть. Вовка не знал: то ли это признаки близкого сумасшествия, то ли какая-то вывернутая, дикая полужизнь, то ли память города или что-то в этом роде. Но все одно – ну его к черту!
За ночь изменилось только одно – с дома напротив – на удивление целого, только крышу сорвало – упала вывеска «Мегафона». Она косо торчала в сугробе, и до середины видневшейся части уже поднялся белый наплыв снега.
У Вовки был МТС. Правда, телефон почти не работал, уже когда все началось, в лагере еще перестал работать. И не у него одного. Пацаны ржали: «Война началась! Бу!»
Бу. Война началась. Бу. Бу, б…
Остро захотелось застрелиться, и он, стиснув зубы, переждал этот приступ. Потом оттолкнулся снегоступами за спиной от стены и неспешно пошел по улице – держась тротуара. С крыши, правда, могло упасть всякое, но идти посередине он отвык еще в то время, когда город жил… точнее – умирал. Очень мучительно умирал.
А сейчас ничего. Сейчас безопасно. Город умер, нечего бояться. Последние трупы похоронены под снегом. А склад не очень далеко, в сотне метров… Склад, на который он наткнулся, когда отлеживался в туннеле с гноящимся от вогнанных в рану кусков грязных штанов огнестрелом правого бедра плюс переломом правой голени. Тогда он тоскливо думал, что умирает, и примеривался к пистолету – выстрелить себе в голову, и все закончится… Так вот, склад был магазинный. Большой, супермаркетный, и просто чудо, что его не нашли раньше.
Да нет, не чудо, конечно, никакое. Вход полностью завалило, потому что сверху рухнули все четыре этажа супермаркета, просел пол в коридоре, а чтобы раскопать его, нужно было точно про него знать и иметь экскаватор. Склад промерз, промерз весь, насквозь, как большущий холодильник, поставленный на максимум, но большинству продуктов и других вещей такое и не страшно, а многим продуктам – просто на пользу. Вовка и жил бы там, но не знал, как отапливать такое помещение, а возиться с выгородками и прочим ему не хотелось. Хотя на складе были палатки, например, в том числе и зимние, можно было бы поставить… На складе вообще хватало и барахла, и угля, и сухого топлива, и разных вещей. Не было только оружия и боеприпасов. Ими Вовка разжился в другом месте и давно, а стрелять в последнее время приходилось редко, так что это не было особенной проблемой.
«Смешно, – подумал он, дежурно светя фонариком по помещению, в которое проник. – Всегда ведь казалось, что в мире полно еды». А оказывается, ее было не так уж много. Какая-то не могла долго храниться. Какой-то нельзя наесться. А на остальную оказалось множество охотников. Их надо было пережить, но для этого опять же нужен был запас еды. Или убить, чтобы отобрать еду у них. Потому что сейчас еда даже расти не может. Зимой ни зерно не зреет, ни скот кормить негде. Кроме того, Вовка не умел выращивать зерно или скот. И среди его многочисленных знакомых не было никого, кто бы это умел. Разве что огороды на дачах умели засеивать…
Вовка осознавал, что ему повезло. Просто повезло. И с местом, где он жил, и со складом по соседству… И с тем, что он быстро и хорошо научился убивать. Правда, с другой стороны, может, ему и повезло потому, что он не сдался и не сложил руки, кто знает? Хотя… он вроде бы и не делал ничего особенного. Просто жил. Выживал.
Он прошелся по помещению, светя фонариком по углам. Кстати, тут были генератор и горючее, но Вовка не знал, как его запускать, хотя подумывал время от времени, что стоит в этом разобраться, чтобы в подвале стало светло. Останавливал его страх, что звук работающего генератора может быть услышан снаружи. Конечно, там никого нет. Но мало ли…
Он скинул с плеча рюкзак и, почти не глядя, набросал туда банки-пакеты. Белорусская тушенка, сухая картошка, шоколадки, крекеры… Еще что-то. Кусок мыла – зеленого, с мелиссой, оно очень приятно пахло. Опустил пятилитровую бутыль с белым льдом внутри и голубой этикеткой «Bon Aqua» – питьевая вода… Подумал, добавил упаковку сухого горючего и рулон туалетной бумаги. Снова посветил вокруг. Ему внезапно стало очень одиноко в большом помещении.
Одиночество… Вовка давно, пожалуй, сошел бы с ума от него, если бы не жившая в нем ненависть, которая помогала переносить пустоту вокруг. Ненависть привычная и неяркая, но постоянная, неотвязная и прочная.
Он ненавидел взрослых. Заочно. Всех. Вообще. Без исключений и различий рас и языков. За то, что мир, в котором он жил почти до четырнадцати лет, и его большой город, который он… ну… любил, – отняли у него именно взрослые ради какой-то своей взрослой муйни, даже необъяснимой нормальными словами. США, РФ, патриоты, либералы, кто там еще, как там по телику говорили, – шли бы они все на хрен.
