Евгений Власкин. Мара
Нас там держали много – сто или больше, не знаю. Просто в подвале с бетонными стенками, но в теплом, батареи были на стенах. Длинные такие, нас к ним приковывали за ноги. Я не знаю, как кто туда попал, все по-разному, наверное, мы почти не разговаривали про это. Меня на дороге подобрали, я сперва думал, что это какие-то спасатели, потому что на машине был значок такой, эмчээсовский. Я только потом понял, куда меня привезли, и то не сразу. Даже когда одежду забрали и приковали, я ведь просто испугался, что это какие-нибудь работорговцы или извращенцы. Ну, я тогда думал, что это самое страшное и есть.
Новеньких иногда приводили. Не очень часто, но приводили. И мальчишек, и девчонок, нас вместе держали. Стыдно очень было… но так – сперва… А вообще они радовались даже; кого позже привели, те вообще рассказывали, что там, снаружи, снег и холодище, а тут хоть кормят и тепло. А так ни про что старались просто не думать.
За нами тетка такая ухаживала… красивая, молодая. Есть приносила, пить, это… чистила за нами. Она сперва многим нравилась, особенно тем, кто младше. Добрая такая, веселая. Я до сих пор помню, как она младшим говорила: «А теперь кушать, ну-ка?!» Она и потом так говорила, когда мы уже знали, что к чему.
Мы потом догадались. Когда уже многих уводили, уводят, и они не возвращаются. Кто-то сказал про людоедов, но так… вроде бы в шутку. А может, наоборот, все сразу поверили, только даже сами себе в этом не признавались. Не знаю… не помню… А потом просто в супе, нас супом кормили и мясом вареным… там попалось… разное. Наверное, они недоглядели. Или просто наплевали, мы им все равно ничего сделать не могли.
В общем… у нас там кто-то с ума сошел. Сразу почти. А остальные почти все сперва есть перестали. Сказали, что больше не будут. Тогда уже мужики пришли. Ну… двух, кто больше всех шумел, при нас зарезали, разделали и дальше… Сказали, что кто не будет есть, тех будут первыми убивать. Но все равно то и дело кто-то отказывался. Может, даже нарочно, чтобы убили. Кое-кто сговаривался, чтобы напасть, только эти… они осторожные очень были. Ну и кто не отказался, те ели, и все. И я ел. Я не знаю, почему. Я как-то не думал, жить, там, хочется или что. В общем, я ел.
Легче всего было тем, кто с ума сошел. Они просто ели, и все. Ели и спали. Та тетка их хвалила, что хорошо кушают. Я сейчас думаю – может, она тоже сумасшедшая была? Или ей так легче было, может, она нас даже жалела… А мне все равно снится почти каждую ночь, как она нам это говорит – мол, кушать, а ну-ка, детки…
Я не знаю, сколько там детей съели. Сто, больше… больше, наверное. Они и впрок заготавливали, мне потом сказали. Даже с кем-то менялись – на патроны, еще на что-то.
А я теперь не знаю, как мне жить. Наверное, лучше бы меня тоже убили. Я не знаю. Я подумаю еще и умру, наверное. Как-нибудь умру.
Антон Федунков, 14 лет.
Из материалов опроса.
9 мая 3-го года Безвременья.
Кадет РА Сашка Шевчук отложил плотно исписанный ровными строчками от руки лист опроса. Посидел, резко отодвинул лист подальше – на край стола. Обеими руками потянул в стороны расстегнутый ворот куртки. Хотелось его разорвать, чтобы с треском полетели продолговатые пуговицы, выдрались с хрустом петли… Но куртка была не его. Имущество поселка. Имущество РА. И он отпустил ворот. Медленно, тщательно разогнув омертвевшие пальцы.
Сидевший напротив с бумагами Воженкин посмотрел на парня молча, но к бумагам уже не вернулся. Сашка спросил, глядя вкось, на беловато-голубой свет лампы, изогнувшей гибкую шею-кронштейн на углу стола:
– А что с ним… случилось? Его же сюда привезли? Меня просто не было… но я же могу спросить? Могу знать?
– Повесился, – коротко ответил Воженкин. Худое, птичье какое-то, совсем не героическое лицо витязя было бесстрастным. Воженкин никогда и не выглядел суперменом. Даже на классического офицера не походил совсем, это Сашку, помнится, удивило еще при их знакомстве…
– Почему не уследили? – Сашка поймал себя на том, что кривится – неудержимо, против воли.
– Так и не следил никто. Даже специально не следил. Мы одиннадцать человек привезли, чтобы доп… опросить. Этот Антон последним с собой покончил, повесился. Да ведь все равно бы расстреливать пришлось. Возраст уже не тот… большой возраст. И срок питания тоже большой. Да что я тебе рассказываю, ты сам знаешь. Тоже не маленький.
Сашка неотрывно смотрел на свет лампы. То оскаливался, то щурил глаза, как будто свет был нестерпимо ярким.
– Они же ни в чем не виноваты… – Он вдруг медленно вцепился себе в лицо, разодрал пальцами лоб и щеки. Воженкин смотрел на него спокойно и тяжело. – Они же не виноваты ни в чем. Они не виноваты ни в чем. Они не виноваты.
– Не виноваты, – подтвердил витязь.
Сашка отнял пальцы, посмотрел застывшими безумными глазами запертого в клетку зверя.
– Я тоже мог бы стать как они. Запросто. Не подъехали бы вы тогда к нам с Вовкой, и что? Или я бы с вами не поехал? Как бы обернулось? Заперли бы в подвал, и все.
– Мог бы. Заперли бы – и все, – подтвердил капитан. – Может, моя дочка вот так и погибла. Может, еще и хуже как. Или вообще жива и в банде человечину ест. Все может быть.
– Тогда какая разница? – Сашка разорвал себе губу, слизнул кровь, сплюнул ее на стол. Вытер рукавом. Требовательно повторил: – Какая разница?
– Ты не стал как они… – Лицо витязя треснуло – он улыбался. – Знаешь, раньше, говорят, воины под старость часто уходили в монастырь – замаливать грехи. Так вот. Наш монастырь – при жизни. И на всю жизнь. Защищать тех, кто нуждается в защите. Убить как можно больше тех, кто угрожает им. Уничтожить, сколько сможешь, тех, кто несет в себе зерна тьмы и хаоса – даже если и невинно несет, не по своей воле. И зачать как можно больше детей. А все свои муки, вину и ужас – похоронить в душе. На самом дне. И с этим грузом, когда настанет час – от чего бы ни настал он, – уйти из этого мира. Унести с собой кусочек закапсулированного кошмара. Так мы и очистим мир – и физически и духовно. Иной цены не оставлено. Или можно опустить руки – и пусть миром завладеют вот такие… владельцы боен и адепты домашнего консервирования. Вкупе с гостями столицы, которые наверняка все еще копошатся где-то по югам. Зато мы останемся чисты и белы, как ангельские крылья. – Он страшно выругался.
Ругательства совершенно не соответствовали его спокойному, почти доброжелательному тону. Сашка опять сплюнул кровь, царапнул себя ногтями левой руки по тыльной стороне правой, потом – еще раз, сильно, потянулись наливающиеся спелой вишней борозды, хотя ногти у него были выстрижены очень коротко и тщательно, как положено. Задумчиво спросил:
– Если я сейчас застрелюсь, это будет выход?
– Для тебя – да, – согласился Воженкин. – Но у нас станет одним бойцом меньше. И не просто хорошим бойцом – кадетом РА, хоть и начинающим. Поэтому тебе придется нести эту муку дальше. Долгие-долгие годы, Шевчук. Бесконечные годы.
