– Прыгать? – переспросил Федя. – Нет, прыгать они точно не станут. По-моему, мыши вообще не умеют прыгать! Прыгают кенгуру. Мы с папашей как-то полетели в Австралию, у него там конференция была. В Австралии просто тьма кенгуру, и они все прыгают. Едешь по шоссе, а по обочине скачет кенгуру, как придурок.
Белый свет уперся в жестяные листы, которыми были обиты двери, и растекся по ним мутными неровными кругами.
Федя, уже все поняв, сначала подергал, а потом навалился на створку плечом. И еще раз навалился изо всех сил.
Двери были безнадежно, наглухо заперты.
Ляля Вершинина погремела ключами, закрывая свою комнату. Озеров в пятый раз позвонил Величковскому и в пятый раз прослушал сообщение про то, что «аппарат абонента выключен».
Странное дело. Пропал куда-то, да еще телефон выключил!.. Федя никогда не выключает телефон, утверждая, что «папаша и мамаша будут волноваться»!
– Подвезти вас?
– Нет, спасибо. Я совсем близко живу.
Она погасила свет в коридоре, и они вышли на площадку.
– Я вас провожу до директорской приемной и пойду, хорошо?
Максиму казалось, что Ляля весь день хочет от него отвязаться и не знает как. Совершенно безучастно она слушала беседу со вторым режиссером, безучастно отвечала на вопросы, то и дело о чем-то задумывалась, и Озеров вдруг подумал – может, прав Величковский, с покойным Верховенцевым у нее были «особые отношения»?..
Федина зеленая куртка с мордой льва на спине оказалась на вешалке, значит, из театра он не ушел. Куда делся?..
– До свидания.
Озеров кивнул.
– Максим Викторович, родимый вы мой, загляните, загляните!..
Натягивая пуховик, Озеров заглянул в кабинет.
– А Ляля? Домой отправилась? – спросил Лукин.
– По-моему, да.
– И в приемной никого?
Озеров в дверях оглянулся на пустую и темную приемную.
– Никого, – подтвердил он, и ему стало смешно.
– Страшное известие, – сказал Юрий Иванович очень серьезно и кивком показал на телефон. – Из полиции звонили.
Озеров вдруг отчетливо понял, что на самом деле произошло нечто серьезное. Он вошел в кабинет и закрыл за собой дверь.
– Наш Виталий Васильевич был отравлен, – исподлобья глядя на него, сообщил директор и пожал плечами. – Вот такие дела.
– Подождите, что значит – отравлен?..
– Остановка сердца вызвана действием какого-то блокатора или активатора, я, честно сказать, ничего не понял. Уголовное дело заводят. Вот так-то, Максим Викторович.
Озеров сдернул пуховик, в котором в кабинете было невыносимо жарко.
– Велели запереть двери и в его комнату никого не пускать. Нет, я еще вчера запер, конечно, но там все уже побывали!.. Я же не знал, – директор опять пожал плечами. Он был изжелта-зеленый и очень несчастный. – Пропал театр. Пропало дело. Все пропало. Будут теперь искать, шнырять. Допрашивать! – Его передернуло.
Попали мы в историю, подумал Озеров.
– А с чего все началось? С чепухи, с ерундистики! – Юрий Иванович на своем мизинце показал, с какой «ерундистики» все началось. – У Дорожкиной, видите ли, настроение было плохое!
– При чем тут Дорожкина?
– Да если б не скандал, может, и не было бы ничего!.. Все началось со скандала!
Федя Величковский то и дело строил теории о том, что по финальным событиям можно восстановить исходные. Максим вовсе не был уверен, что скандал и есть начало всех событий.
…С чего все могло начаться? Когда? Может, летом, когда меценат из бандитов вручил директору полмиллиона наличными на новую крышу? Или когда Роман Земсков решил уйти из театра – принял он это решение явно не вчера! Или, может, десять лет назад случилось нечто такое, о чем сейчас никто и не вспомнит, но именно это и было началом?
– Вы должны заявить о краже денег, – сказал Озеров.
– Нет, нет, это никак нельзя!
– Юрий Иванович, – Максим подумал и добавил: – Родимый вы мой! А если вашего главного отравили именно из-за денег? Второй ключ от сейфа был только у него. Правильно я понимаю?
– Бог мой, – обессиленно пробормотал директор.
– Вот именно. У вас есть камеры видеонаблюдения? Если есть, распорядитесь, чтобы охранники все записи сохранили в отдельных файлах. Скорее всего, они понадобятся… следствию.
– Камеры у входов есть, ну, в фойе обязательно, в зрительном зале. На фасаде у нас камеры, в коридоре, где бухгалтерия! А в рабочих помещениях никаких камер нет, разве можно?.. У нас артистки, бывает, в неглиже по коридорам бегают или целуется кто-то от полноты чувств после спектакля, а тут камеры!..
Озеров вздохнул – от полноты чувств.
– А эта ваша скандалистка где? Я ее сегодня не видел.
– Дома, дома, отдыхает она! Звонил я, осведомлялся о здоровье, сочувствовал, как мог. Она тоже в некотором роде пострадавшая. Бог мой, если бы я знал, что в моем театре такие гнусности начнутся!..
– Вы спросите в полиции про ключи от сейфа. Они должны быть у Верховенцева, если он носил их с собой. Он носил, не знаете?
– Да, да, конечно! У него была большая общая связка, а на ней все!.. Она в карман не помещалась, он ее в портфеле держал.
– А портфель где? Вряд ли его в морг вместе с телом забрали!
Юрий Иванович, кажется, едва удержался, чтобы не перекреститься.
– Портфель? Я про него и не вспомнил, Максим Викторович, родимый вы мой! Должно быть, там и остался, в кабинете у него.
– Значит, эмвэдэшники при вас посмотрят. И про деньги скажите обязательно!..
– Ох, как нехорошо, как все это нескладно. Еще Земсков уходить надумал! Может, не уйдет, конечно, но всякое случается, артисты – натуры…
– Ранимые и тонкие, – подсказал Озеров. – Он раньше когда-нибудь заговаривал об уходе?
– Вот так чтоб заявление на стол, никогда, а говорить – говорил, конечно! Да у нас то и дело разговоры про Москву, про большое кино, про славу! Вон дочка моя Алиночка тоже мечтает попасть в сериал или в шоу какое-нибудь!.. Они же артисты, понимаете? Им нужны…
– Аплодисменты, – подсказал Озеров. – Зрители. Обожание. Поклонение.
– Вот именно, – согласился Юрий Иванович горестно. – Я в молодости тоже, знаете, мечтал об огнях и цветах, о столичной сцене!.. Я же режиссер по образованию. Что тут у нас в провинции, какой размах? Трудно себя уговорить, что это и есть твой удел, а телевидение, награды, красные дорожки – это все для кого-то другого уготовлено! Я Алине говорю, уедешь от нас, пропадешь, сгинешь, а здесь, может, и найдется еще смысл жизни, но разве ее уговоришь?..
Он тяжко вздохнул, и Максим вдруг спросил, сколько ему лет.
