– К тебе гости, Микелино, – тихо сказала Лючия.
Юноша обернулся и увидел маму, бабушку, Рибаджо, Альку и Васюшку с попугаем на плече.
– Рад гостям, – Микеланджело быстро оглядел всех и добавил, – особенно заморским. Вы приехали, что бы заказать мне новую скульптуру?
– Нет, Микеланджело, они из будущего. Они приехали восхититься тобой, – бабушка Лючия наклонилась и поцеловала юношу в щёку. – Никогда не забуду твою снежную бабу. Помнишь, ту, которую ты слепил для детей Лоренцо Великолепного.
[246]
Глаза Микеланджело засверкали озорными искорками:
– Я лепил её по образу и подобия своей мачехи Лукреции. Помнишь, какая у снежной бабы была необъятная попа. Дети с неё три дня на ледянках катались. Вот смеху то было! А лицо!? Ты помнишь, Лучия, лицо снежной бабы? Такое лицо бывало у Лукреции после порядочной порции молодой телятины со сливовым соусом и не менее двух гроздей тасканского винограда.
– Ой, не могу! – Бабушка Лючия шлёпнулась на землю рядом с Микеланджело, и они оба покатились со смеху.
– Помнишь, Микелино, что стало с лицом снежной бабы, когда оно стало подтаивать?
– А как же, Лючия! – сквозь проступившие от хохота слёзы всхлипывал Микеланджело. – Оно стало похоже на лицо Лукреции, когда у той из-под носа уводили кусок кулебяки
[247]
и на её глазах стрескали.
– Если бы у меня на глазах стрескали кусок моей кулебяки, – сурово рявкнул попугай Кешка, – я бы клювом на своём лице попортил глаз на его лице.
– Кто это сказал? – прекратив смеяться, настороженно спросил Микеланджело. – Кто это сказал?
Кешка быстро спрятался за спину мамы, прицепившись коготками за платье.
– Что ты переполошился? – встревожилась Лючия. – Это наш домашний попугай Кешка, хулиган и обормот.
Кешка открыл рот, что бы поспорить с бабушкой Лючией, но поостерегся, у юноши был сплющен нос, вероятно, поломан в драке, поэтому попугай решил не лезть на рожон.
– Мне показалось, что за холмом притаился сын Лоренцо Пьеро. Он не любил меня, старался делать гадости. Когда умер Лоренцо, Пьеро выгнал меня из дворца. Я долго не мог найти себе работу, голодал и ночевал на каменоломне.
[248]
Потом он, правда, позвал меня обратно. Хвастался всем, что у него во дворце есть две диковины: скульптор Микеланджело и конюх, которого не обгонишь на коне. Он сравнивал меня с конюхом, Лючия.
– Мерзавец! – рявкнул за маминой спиной Кешка.
– Мерзавец! – подтвердила Лючия. – Но ты же доказал всем, кто ты и кто он. Он глупый и никчёмный
[249]
человек. А ты сделал Пьету.
[250]
Рибаджо, покажи!
– Бабушка обернись, она давно стоит за твоей спиной, – встрепенулся Рибаджо. – Только уговор, смотрим быстро, я позаимствовал её буквально на пять минут.
Бабушка Лючия обернулась, всплеснула руками и побежала вокруг скульптуры.
– Видели? Видели? – затараторила она. – Это тебе не хлебный мякиш! Это твердющий мрамор! А каждая жилочка, каждая веночка, каждая слезиночки и каждая косточка на месте. А какая скорбь? Аж сердце заболело! Матушка Богородица оплакивает своего распятого на кресте сына. И нет в ней смертной муки,
[251]
а такая неизбывная тоска,
[252]
что хочется тихо плакать, потому что она никуда не уйдёт, так и останется в тебе навечно…
Бабушка Лючия подбежала к бабушке Василисы, они обнялись и зарыдали в голос, все остальные тоже зашмыгали носами.
– Ничего лучше на свете не видели, – всхлипывали бабушки.
Микеланджело тоже обошёл вокруг скульптуры, погладил её руками, приложился лбом к холодному камню.
– Когда белую глыбу мрамора сгрузили с баржи
[253]
на пристани Рипетта в Риме,
[254]
– Микеланджело прикрыл глаза, вспоминая, – она была белоснежной и сияла в лучах солнца, как замершее молоко, а ночью перед рассветом она стала прозрачной и розоватой, как будто в молоко упала капелька крови. В ней не было ни единой трещинки, ни единой ямки с воздухом. Из неё можно было изваять только эту скульптуру – Богородицу, оплакивающую своего сына.
После слов скульптора бабушки заплакали громче, к ним присоединилась мама, за спиной которой тихонько приплакивал Кешка.
– Милые бабуленьки, – всплеснул руками Рибаджо, – что же вы сырость разводите? У Микеланджело были и весёлые скульптуры.
– Весё-сё-лые? – встрепенулась бабушка Лючия. – Какие это весёлые, что-то не припомню…
– Кто из вас помнит легенду о Дионисе, боге виноделия?
– Я помню, – откликнулась мама.
– Говори, мамуль! – попросила Васюшка.
– Про гору Олимп, мне вам объяснять не надо, – вытирая слёзы платочком, сказала мама. – Мы с ней знакомились, когда статую Зевса смотрели, одно из семи чудес света. Помните?
– А то! – закряхтел за спиной мамы Кешка. – Дядька такой, злющий. Глазами молнии метал. Но Алька их всех всё равно обыграл. Хотя если бы не я, неизвестно как дело повернулось бы…
– Ты герой, герой, – поспешил остановить поток Кешкиных слов Рибаджо. – Вылезай, герой, нечего прятаться. Никто здесь тебя не обидит.
Кешка нехотя переместился маме на плечо и снисходительно похлопал её крылышком по голове:
– Продолжай, продолжай. Мне здесь удобно.
Мама почему-то не прогнала нахального попугая. Она улыбнулась и продолжила:
– Дионис был на Олимпе одним из младших богов. Он отвечал за плодородие земли, урожаи. В общем, был сельскохозяйственным богом. Больше всех других занятий Дионис любил делать из винограда вино. Весёлый был бог, озорной. Дружбу водил с сатирами.
[255]
Сатиры отличались задиристым характером. В некоторых древнегреческих сказках сатиры представлялись в облике маленьких мальчиков с маленькими рожками, лошадиными ушками, с копытами и лошадиным хвостиком. Они тоже были не против выпить чашку, другую сладкого виноградного вина. А знаете, как Дионис понял, что из винограда можно делать отличное вино?
