– Не псих, а шляпа, – повторил человек в шляпе и последовал за первым, – а с тебя пол-литра, глухарь. Я же говорил, что кто-то барабанит в дверь, а ты не верил. – Открывая дверь ключом, человек в шляпе обернулся к Зауру: – Скажи честно, барабанил в дверь?
Заур осторожно поднимался за ними. Человек в шляпе распахнул дверь, и Заур узнал вестибюль. Вернее, часть его. Человек в шляпе продолжал смотреть на Заура, дожидаясь ответа.
– Ну, стучал, – признался Заур.
– Вот видишь, глухарь, с тебя пол-литра, – торжествующе сказал широкоплечий.
И теперь Заур внезапно понял, почему тот так разочаровался в его кейсе. Он ждал, что там может оказаться бутылка водки или коньяка.
Они уже прошли в вестибюль и стояли у двери. Заур прошел мимо них и радостно увидел знакомого милиционера.
– Михеич, – крикнул человек, державший инструмент, который теперь показался Зауру вполне применимым и в мирных целях, – ты этого человека видел?
– Конечно, – раздраженно ответил милиционер и, обращаясь к Зауру: – Это вы забыли дверь в лифте закрыть? Мне уже звонили.
Он почему-то не удивился, что Заур поднялся из подвального помещения.
– Нет, – сказал Заур, окончательно приходя в себя, – я закрыл дверь лифта. После меня он поднялся наверх.
– Ну, ладно, идите, – сказал милиционер устало.
Уф! С какой радостью Заур выскочил на улицу! Свобода! Свобода! Никаких провокаций не было! Бред какой-то! Но какое завихрение жизни после долгих, однообразных часов на кафедре и в тиши архивов! «А ведь я все-таки правильно угадал, что о провокации говорил ее отец», – с запоздалой гордостью думал он, направляясь в институт.
Вечером к соседке опять приходил джазист. И они снова устроили себе маленькую пирушку. Заур рано лег спать, чтобы завтра пораньше засесть за работу, восстановить выписки из жандармских докладов и потом продолжить работу над статьей. Часов в одиннадцать из соседней комнаты раздался первый торжественный звук трубы. «Труби, труби», – думал Заур, с удовольствием возвращаясь к распорядку нормального безумия.
* * *
Дней через десять статья была готова. Заур пошел в архив, чтобы уточнить некоторые мелкие детали, сперва показавшиеся ему несущественными. Каково же было его удивление, однако на этот раз не переходящее в мистический страх, когда он обнаружил, что папок с жандармскими отчетами нет на месте. Он решил, что за это время была проведена очередная идеологическая ревизия и папки просто убрали оттуда.
Но тут-то нашего героя как раз подвела его прекрасная память. Дело в том, что перед выписками из жандармских докладов он автоматически ставил библиографический шифр материала. И он об этом начисто забыл. А отец Лины, читая эти выписки, как раз обратил внимание на эти шифры и переписал их в записную книжку. На следующий день он позвонил в соответствующую инстанцию и продиктовал их, после чего эти папки изъяли из архива и, вероятнее всего, уничтожили.
Заур не долго думал об исчезнувших папках. Это вообще была не его тема. Его тема была Византия, потому что он считал, что оттуда все главное пошло на Руси. Больше он Лине никогда не звонил, хотя долго помнил ее.
Ночной вагон
Поздно ночью вышел из купе и прошел в тамбур покурить. Вместо урны в углу стояла железная плита нешуточной толщины, вогнутая в виде ковша. Кто ее согнул? Я решил, что только сила распада могла так ее согнуть. Последнее унижение военно-промышленного комплекса.
Разбитый поезд грохочет и дрыгается во все стороны. Вдруг кто-то с хамской силой хлопнул меня по спине. Я на секунду задохнулся. Сколько можно терпеть, взвыла душа, или сейчас или никогда! Я швырнул окурок, сжал кулаки и резко развернулся. Никого. Ударивший исчез. Так! Я всегда говорил, что готовность к драке – лучший способ избегнуть ее.
Но тут я догадался, что дело в другом. Это яростно распахнувшаяся дверь, ведущая в другой вагон, грохнула меня по спине. Куда деть готовность к отпору? Я в бешенстве захлопнул ее. Она с не меньшим бешенством снова распахнулась. Я еще раз гневно захлопнул ее. Она с еще большей гневностью вымахнула на меня, стараясь сбить меня с ног. Но я, как опытный боксер, сделал нырок, и она просвистела мимо. Я ее снова захлопнул. Она снова ринулась на меня. Это повторялось девять раз. Дважды мы сцеплялись в клинче. Наконец, на девятом раунде, уже теряя дыхание и при этом тревожно понимая, что дверь дыхание не теряет, я ее так двинул, что она с грохотом закрылась и больше не распахивалась. Можно сказать, что я ее послал в нокаут.
Удовлетворенный своей победой, я снова закурил и успокоился. Эта моя борьба с одушевленной дверью напомнила мне давний случай из времен советской власти. Гуляю с одним диссидентом в лесу. Внезапно он споткнулся о корень, торчавший над тропой, и растянулся.
– Проклятое КГБ! – воскликнул он, падая, видимо, в момент падения уверенный, что этот корень подсунули чекисты.
– Откуда они знали, что мы здесь пройдем? – спросил я, смеясь.
– Они все знают, – бормотнул он, сердито отряхивая брюки, но уже явно понимая, что погорячился.
Однако мы попали из огня да в полымя. Такого раскуроченного поезда я еще никогда не видел. В купейном вагоне не только не предлагали чай, но вообще не было кипятка. Даже остывшей кипяченой воды. Дверь в наше купе не запиралась ни изнутри, ни снаружи.
Проводница нам выдала белье, блондинистое происхождение которого еще можно было угадать за стойкой смуглостью. Маленькие, детские подушки и явно укороченные простыни. Кто их так старательно укоротил? А может, хозяева поезда обменяли по неведомому бартеру свое вагонное белье на белье из сиротского дома? Лежать под этой укороченной простыней, глядя на свои голые неподвижные ступни, было неприятно, словно ты стал мертвецом, при этом почему-то не утратившим эстетическое чувство.
Весь день по вагонам шныряли бродячие торговцы. Просветительской работой почему-то занимались глухонемые. Они молча (а как еще?) просовывали в нашу вечно приоткрытую дверь купе пачку газет или книг, клали на нижнюю полку и уходили, давая нам время самостоятельно решить вопрос о нашем просвещении. Очень мило и демократично. А главное – колоссальная доверчивость. Забирая их назад, они не проверяли ни количество газет, ни книг. Однако это опасный признак. Если в стране перестали воровать книги, значит, воруют все остальное. Философский вопрос.
Кстати, о кражах. Забавный случай из жизни талантливого восточного поэта. Через несколько лет после войны он впервые приехал в Москву и поступил в Литературный институт. Посещая своих московских друзей и подходя к подъездам их многоэтажных домов, он неизменно снимал калоши, как перед входом в саклю. И что интересно, калоши ни разу никто не спер. К этому времени в Москве уже не носили калоши. Можно было уже тогда задуматься о тайнах рыночной экономики. Но никто не задумался. А наш знаменитый поэт, хотя тогда он еще не был знаменитым, написал цикл стихов о величайшей честности москвичей.
