«Да точно это был карибу, – презрительно поддакивал Самел. – Когда я прочитал в газете, что он подумал, что подстрелил лося, мне сразу стало ясно, что он родом не с Аляски. Карибу от лося сильно отличается. Реально сильно. И нужно быть полным идиотом, чтобы их друг с другом спутать».
Поверив Самелу и Томпсону как бывалым аляскинским охотникам, поубивавшим великое множество лосей и карибу, я добросовестно доложил об ошибке Маккэндлесса в написанной для Outside статье и, таким образом, лишний раз укрепил бессчетное количество читателей журнала во мнении, что Маккэндлесс был до смешного слабо подготовлен к путешествию, что ему не стоило вообще на природу выходить, а уж про настоящую дикую глушь Последнего фронтира даже и думать было нечего. Мало того что Маккэндлесс погиб по своей собственной глупости, писал один из читателей с Аляски, но еще и «масштабы его самопального приключения были до жалкого мелкими – поселился в поломанном автобусе в считаных милях от Хили, жрал соек да белок, карибу с лосем перепутал (что сделать очень трудно)… Полный лох, по-другому этого парня и не назовешь».
Практически во всех поносивших Маккэндлесса письмах тот факт, что он не узнал в убитом животном карибу, приводился в качестве доказательства его полной неспособности выживать в условиях дикой природы. Однако авторы всех этих сердитых писем не знали, что подстреленное Маккэндлессом копытное было именно тем животным, о котором он говорил в дневниках. Вопреки моему опубликованному в Outside заявлению, как позднее показали фотографии, на которых Маккэндлесс запечатлел свою добычу, и теперь подтвердил внимательный осмотр останков, животное было лосем. Парень, конечно, наделал ошибок на Стэмпид-Трейл, но карибу с лосем не спутал.
Миновав остов лося, я приближаюсь к автобусу и забираюсь в салон через задний аварийный выход. Сразу за дверью я вижу рваный, грязный и покрытый плесенью матрас, на котором испустил дух Маккэндлесс. По какой-то причине меня ошарашил тот факт, что на нем до сих пор так и остались лежать личные вещи Криса: зеленая пластиковая фляжка, крошечная бутылочка таблеток для обеззараживания воды, израсходованная гигиеническая помада, авиационные термоштаны из тех, что продаются на армейских распродажах, карманное издание бестселлера «О, Иерусалим!» с рваным корешком, шерстяные варежки, баллон средства от комаров, непочатый коробок спичек и пара рабочих резиновых сапог с выцветшей черной надписью «Гэллиен» на отворотах.
Несмотря на выбитые стекла, в чреве автобуса душно и пахнет сыростью. «Фу, – говорит Роман, – воняет, будто тут птицы дохлые где-то». Мгновение спустя я нахожу источник запаха: пластиковый мусорный пакет, заполненный перьями, пухом и отрезанными птичьими крыльями. Судя по всему, Маккэндлесс собирал их, чтобы утеплить одежду или, может быть, смастерить пуховую подушку.
Ближе к передней части машины на самодельном фанерном столике рядом с керосиновой лампой стоят стопки кастрюль и тарелок, которыми пользовался Маккэндлесс. Рядом длинные, искусно выполненные кожаные ножны с инициалами Р. Ф., чехол для мачете, подаренный Роналдом Францем Маккэндлессу, когда тот уезжал из Солтон-Сити.
Синяя зубная щетка парня лежит рядом с полупустым тюбиком зубной пасты «Колгейт», пачкой зубной нити и золотой коронкой, слетевшей с зуба, как сообщалось в дневниках, через три недели после начала путешествия. В нескольких сантиметрах от них скалит торчащие из верхней челюсти белоснежные клыки череп размером с арбуз. Это – медвежий череп, останки гризли, застреленного кем-то, кто жил в автобусе за годы до Маккэндлесса. Вокруг пулевого отверстия аккуратным почерком Криса нацарапано: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПРИЗРАЧНЫЙ МЕДВЕДЬ, БЕСТИЯ, ЖИВУЩАЯ В КАЖДОМ ИЗ НАС. АЛЕКСАНДР СУПЕРБРОДЯГА. МАЙ 1992».
Подняв глаза, я замечаю, что металл стенок автобуса испещрен надписями, оставленными за долгие годы его многочисленными посетителями. Роман показывает мне отметку, которую он сделал, когда останавливался здесь четыре года назад во время путешествия по Аляскинскому хребту: «ПОЖИРАТЕЛИ ЛАПШИ НА ПУТИ К ОЗЕРУ КЛАРК 8/89». Подобно Роману, люди в большинстве своем не писали почти ничего, кроме имен и дат. Самой длинной и выразительной надписью является одна из сделанных Маккэндлессом декларация счастья, начинающаяся с реверанса его любимой песне Роджера Миллера: ДВА ГОДА ОН БРОДИТ ПО ПЛАНЕТЕ. НЕТ У НЕГО НИ ТЕЛЕФОНА, НИ ДОМА С БАССЕЙНОМ, НИ ДОМАШНИХ ЖИВОТНЫХ, НИ СИГАРЕТ. АБСОЛЮТНАЯ СВОБОДА. ОН – ЭКСТРЕМИСТ. СКИТАЛЕЦ-ЭСТЕТ, ЧЕЙ ДОМ – ДОРОГА…
Прямо под этой надписью притулилась сделанная из ржавой керосиновой бочки печка-буржуйка. Из открытой дверцы топки торчит трехметровое еловое бревно, а на бревне вывешены будто бы для просушки две пары джинсов Levi’s. Одна пара – тридцать в талии и тридцать два в длину – небрежно залатана армированным водопроводным скотчем, другую чинили более аккуратно, наложив на дырки заплаты из кусков застиранного покрывала. Кроме того, эта вторая пара была оснащена поясом из полоски, отрезанной от старого одеяла. Маккэндлесс, догадываюсь я, должно быть, смастерил этот пояс, когда похудел настолько, что на нем перестали держаться штаны.
Присев на стальную кушетку напротив печки, чтобы переварить эту жутковатую картину, я натыкаюсь глазами на признаки присутствия Маккэндлесса везде, куда бы ни упал мой взгляд. Здесь я вижу его щипчики для стрижки ногтей, там его зеленую нейлоновую палатку, натянутую на переднюю дверь автобуса, чтобы прикрыть разбитое окно. Прямо рядом с печкой аккуратно стоят купленные в Kmart туристические ботинки, и кажется, что Крис вот-вот вернется, завяжет шнурки и снова отправится в путь. Мне становится не по себе, будто я вторгаюсь в его личную жизнь, я чувствую себя вуайеристом, дождавшимся, пока Маккэндлесс выйдет на минутку, чтобы забраться в его спальню. На меня накатывает внезапный приступ тошноты, и я поспешно выскакиваю из автобуса походить по берегу вдоль речки и подышать свежим воздухом.
Спустя час начинает смеркаться, и мы разводим рядом с автобусом костер. Шквальный ветер с дождем к этому моменту уже закончившимся, разогнали висевшую в воздухе дымку, и далекие, подсвеченные сзади закатным солнцем холмы превратились в четкие силуэты. На северо-западном горизонте между массивом туч и землей сверкает яркая полоска неба. Роман разворачивает стейки из лося, подстреленного им на Аляскинском хребте в прошлом сентябре, и выкладывает их на ту же самую до черноты закопченную решетку, на которой готовил добытую дичь Маккэндлесс. Капли лосиного жира с шипением падают в раскаленные угли. Мы руками едим жилистое мясо, шлепаем на себе комаров и беседуем о человеке, с которым никто из нас никогда не встречался, пытаясь разобраться, как его угораздило попасть в беду, пытаясь понять, почему некоторые люди так яро презирают его за то, что он здесь погиб.
Маккэндлесс намеренно приехал на Аляску с недостаточным запасом провизии. Кроме того, у него не было определенных элементов экипировки, считавшихся у большинства местных жителей совершенно необходимыми, например, крупнокалиберного ружья, карты с компасом, топора. Все это воспринималось людьми как доказательство не только беспросветной глупости Маккэндлесса, но еще и гораздо более тяжкого греха – надменной самонадеянности. Некоторые критики Маккэндлесса даже проводили параллели между ним и самой трагической фигурой арктических исследований, печально известным сэром Джоном Франклином, британским морским офицером XIX века, чьи самодовольство и высокомерие привели к потере 140 человеческих жизней, включая его собственную.
