В Эрмитаже, куда мы пришли, по залам ходили потерянные от его великолепия посетители из различных мест страны. Они ходили осторожно, как в больнице, волоча за собою длинные тесемки огромных войлочных тапок. Мы тоже сдуру надели эти тапки, хотя этого можно было и не делать. В них я почувствовал себя совсем невесомым, почти летящим, потому что не слышал собственных шагов. Ты тоже скользила рядом; мы смеялись так, что иногородние любители живописи осуждающе смотрели на нас, предполагая кощунство. Никакого кощунства не было, а также не было и всех посетителей, и вечных старух смотрительниц, приклеенных к бархатным стульям, и великих художников тоже не было, а про заурядных живописцев я вообще не говорю. Их не было никогда.
В тот день, восемь лет назад, случилась удивительная вещь. В знаменитом музее находились только мы, а сам музей был низведен до простого прибежища от дождя. Правда, там было огромное количество комнат, а на стенах висело что-то цветное, но это не имело никакого значения.
Впрочем, там оказалась одна мраморная девочка. Она сидела на коленях, ладони у нее были молитвенно сложены, а головка чуть приподнята — в общем, она напоминала вздох. Тихий протяжный вздох из мрамора. Девочка называлась «Смирение». Ты подвела меня к ней и сказала: «Это я. Теперь ты будешь знать, где искать меня».
Я часто хожу к ней, надеясь, что она заговорит. Но она немая, как андерсеновская Русалочка, превратившаяся от любви в морскую пену.
Мы переходили из зала в зал, и наше настроение менялось, все отчетливее переходя в печаль. Мы уже почувствовали, что восемь лет ничего не изменили, а вернее, лишь сделали очевидной нашу необходимость друг другу, но, с другой стороны, те же восемь лет решили многое и уже закрепили меня на определенном месте рядом с Ириной и дочерью. Правда, тогда это казалось мне не слишком существенным, но ты знала меня лучше, чем я сам, и видела дальше.
В пустых переходах Эрмитажа я целовал тебя в волосы и вдыхал их запах, отчего у меня кружилась голова, а руки становились слабыми. Я был побежден тобою без сопротивления, и вообще все вышло не так, как представлялось мне накануне. Я сдался без единого выстрела, но с чувством вины, пришедшим оттуда, из нашего позавчера. Только потом я понял, с каким восхитительным достоинством ты себя вела, не испытывая от своей мести никакой радости.
Потом мы снова пошли по улицам, и солнце купалось в каждой луже на асфальте. В городе в тот момент остановилось всякое движение. Троллейбусы неподвижно висели на проводах, уцепившись за них длинными усами; какой-то старик, пытавшийся пересечь улицу, так и остался наклоненным вперед перед фарой грузовика, а его крепкая полированная палка замерла в нескольких сантиметрах от тротуара; катерок на Неве свистнул, но звук застрял у него в трубе, а матрос, стоявший на палубе и снимавший рубашку через голову, застыл в нелепой позе человека, пытающегося оторвать себя от пола. Мы были одни в городе, как час назад в Эрмитаже, и шли осторожно, обходя группы замерших тут и там людей. Я даже подумал, что это уж слишком и что не стоило превращать нашу встречу в событие общегородского значения, но они все висели в воздухе, немного печальные, должно быть проклиная нас в душе за непредвиденную задержку.
Я наклонился к тебе и прошептал: «Сейчас мы поедем ко мне. Слышишь?..» Ты ничего не ответила, только взглянула на меня внимательно и чуть насмешливо, но во мне уже опять, в последний раз, проснулся завоеватель. Я вбежал в телефонную будку, дрожа от нетерпения, и набрал свой номер телефона. Это была мера предосторожности — совершенно излишняя, поскольку я знал, что отец не собирался приехать с дачи.
Но трубку снял именно он и долго кричал: «Слушаю! Алло! Алло!..» — пока я не нажал на рычажок и не услышал острые, бегущие друг за другом гудки.
Я собирался, кажется, отвоевать тебя у себя самого…
Мне до сих пор непонятно, почему такое огромное значение придают одному-единственному акту любви. Конечно, он важен, но меня просто бесит, когда говорят: у них ничего не было. Чаще всего это означает, что было все, решительно все, кроме одного: и предчувствия, и волнение до такой степени, что вздохнуть невозможно, и тайные слезы, и признания, и ласки, незаметные посторонним, и слова, и загадывания будущего, и поцелуи до обморока. Разве это ничего? Да ведь это и составляет ту прелесть любви, которую потом, в зрелом возрасте, ищут и не находят.
У меня с тем мальчиком было все. А то, чего не было, я себе воображала, я думаю, в удесятеренной степени, потому что мало что знала. У меня проснулся интерес к себе. Иногда я рассматривала себя в зеркале его глазами. Я даже напрягалась немножко, и выражение лица у меня менялось, когда я дома перед зеркалом говорила себе: «Он сегодня видел меня такой…» И я очень огорчалась, потому что не нравилась себе.
Я рассматривала себя и совсем без одежды, в ванной. И огорчалась еще больше, потому что грудь у меня была неразвитая, ноги чересчур длинные и худые. Но я все равно тайно от себя самой думала о том, что ему одному можно увидеть меня такой. Может быть, ему не будет очень противно?
У меня с тем мальчиком было все. Я повзрослела с ним и открыла в себе женщину, хотя он об этом ничего не знает.
Я обиделась на Алика после его слов в читалке. Уставилась в книгу и смотрела на буквы. Зачем он так пренебрежительно отнесся к тому, что у меня было? Тогда я не могла знать, что буду отомщена через несколько лет. Но эта месть… Лучше б ее не было!
Я успокоилась и сказала Алику:
— Если бы он в тот момент пожелал, у нас было бы все…
…Сегодня я спросил тебя, поехала бы ты ко мне тогда. «Да, — сказала ты, — неужели ты сомневался?»
Мы сидели в одном из московских кафе, битком набитом молодыми людьми примерно того возраста, в котором мы были вчера. До отхода моего поезда оставалось два часа, мы страшно устали от столичной суеты и безразлично тыкали ложечками в металлические сосуды величиной с наперсток, заполненные чем-то непонятным. В меню это блюдо называлось экзотическим словом «жюльен».
Пропади они пропадом, эти прощальные жюльены в московских кафе, эти лихие танцы между столиками, этот дурацкий шум убегающей жизни, которую хватают за фалды, если они у нее есть, в чем я не уверен, — пропади пропадом эти блестящие от пота мальчики и девочки с такими бесконечно милыми и глупыми лицами, что хотелось стрелять в них пробками от шампанского и сыпать им на головы пригоршни обручальных колец под свадебный марш Мендельсона.
Нам было сегодня по тридцать два года, и на двоих у нас имелось четверо детей. Так что относительно нашего будущего можно было быть абсолютно спокойным. Мы и вели почти спокойный разговор, подводя невеселые шестнадцатилетние итоги и даже не пытаясь представить, что получилось бы, если бы в русском языке отсутствовало сослагательное наклонение. «Его пришлось бы придумать», — сказала ты, а я вдруг пригласил тебя танцевать, вспомнив, что последний раз танцевал с тобою на том новогоднем балу, прежде чем вступить в поединок с неизвестным курсантом. Может быть, тогда все и началось? Меня всегда интересовало, в какой степени судьба зависит от случайности, и я постоянно приходил к выводу, что почти ни в какой степени судьба от случайности не зависит. Но давай уберем из нашей истории страничку дневника, новогодний бал, вареник с перцем и твой непредвиденный отъезд в десятом классе; давай исключим открытку, августовский дождь, приезд отца с дачи и, наконец, билет на самолет. Что тогда? Отсутствие любого звена этой цепочки, а также тысячи других случайных звеньев могло повернуть нашу жизнь по-другому и позавчера, и вчера. Но уже не сегодня.
