— Спасибо… Мне только жаль, что вы потеряли время. Я знала, что он уехал.
— Как? — ахнула она.
— Я его хорошо знаю… Лучше, чем он сам.
— Вы только не волнуйтесь, он вас любит, но тут совсем особая история, — затараторила она.
Между прочим, в записке об этой истории не было ни слова. Значит, Алик им все рассказал… Я посмотрела на нее так, что она замолчала. Не знаю, что она увидела в моих глазах, но быстро ушла.
И тогда я разозлилась и обиделась. Я обиделась именно на то, что какая-то незнакомая женщина приехала объяснять мне эту особую историю, которая уже восемь лет не оставляет меня ни на минуту, которая у меня в печенках сидит! Она приехала сообщить о любви ко мне моего мужа! Я очень огорчилась, что Алик не нашел в себе мужества поступить так, чтобы не задеть моего самолюбия.
Я правда знала, что он уедет. И я знала, зачем он уедет, хотя у него на этот счет были, наверное, другие мысли. Я знала, что он уедет, чтобы завершить эту историю, а вовсе не продолжить.
День, когда его не было, казался мне пустым и холодным. Но я ни на минуту не почувствовала себя побежденной. Было тоскливо оттого, что мое восьмилетнее терпение не дало результата. Я не побеждена, но и не победила. А начинать все сначала уже не было сил.
…Утром я посмотрел на себя в зеркало. Оттуда глядел тридцатидвухлетний мужчина с измятым лицом и суточной щетиной на подбородке. Он не имел никакого отношения к светлому мальчику с Дальнего Востока и энергичному юноше, герою вчерашнего кинофильма с августовским дождем. У этого человека было двое детей и не заслуженная им жена. Когда-то он писал стихи и был влюблен, но теперь мужчина иронически, смотрел на себя и упражнялся в горьком остроумии на свой счет.
«Ну что, Ромео, сокол ясный?.. Так тебя и ждут с распростертыми объятиями! Тебе же сказали: написать о себе, о детях, о жене. Попробовать свои силы в эпистолярном жанре — умеренно и спокойно, как Жан-Жак Руссо. Никому не нужны твои подвиги. Фанфана-Тюльпана из тебя уже не выйдет…»
Поезд пришел в половине шестого. Спешить было особенно некуда. Я помог проводнице собрать белье и набить им три огромных серых мешка. Попутно я рассказывал ей нашу историю. Она удивлялась, ставя себя попеременно то на место Ирины, то на твое. И так и сяк получалось неладно. Проводница была нашего возраста. «Если будешь сегодня уезжать, приходи вечером, отвезу домой», — сказала она.
Пока мы с нею разговаривали и набивали мешки скомканным бельем, состав пригнали в парк. Я спрыгнул с подножки в мягкий сырой снег и пошел в темноте по тропинке на далекие огни Ленинградского вокзала. Вокруг на переплетающихся путях стояли холодные пустые вагоны с эмалированными табличками «Москва — Ленинград», «Москва — Мурманск», «Москва — Таллин». Я перешагивал через стрелки с осторожностью, потому что знал их характер — они уже не однажды разлучали нас с тобой, а двойные стекла вагонов, которыми я был окружен, напоминали о том же. Мимо прошел тихий и темный человек в ватнике. В руке у него болтался железнодорожный фонарь. Мы разминулись с ним на тропинке, не посмотрев друг другу в лицо.
Мое вчерашнее вдохновение потерялось где-то ночью. Вероятно, оно вышло в Калинине и осталось там дожидаться весны. Я шел к тебе, боязливо гадая, что же может получиться из нашей сегодняшней встречи. Вариант первый был чрезвычайно прост: мы не узнаем, вернее, не захотим друг друга узнать в нашем сегодняшнем обличье. Нам уже не шестнадцать и не двадцать четыре. Мой утренний разговор с зеркалом подействовал на меня отрезвляюще. Ты тоже могла стать иной.
А если не так?.. Тогда совсем плохо.
Через час мы уже завтракали в семье твоей двоюродной сестры. Ты сидела справа от меня, а твои родственники, включая детей, мальчика и девочку, смотрели на нас с вежливым любопытством. Тишина была натянута туго, как тетива. Звякнула чайная ложечка, и я снова улетел туда, оказавшись в красном доме с железными створками ворот, в небольшой квартирке на церемониальном чаепитии.
«Возьмите варенье…» — «Спасибо». — «Ну что у вас нового в школе?» — «Спасибо, ничего». — «Скоро Новый год. Куда-нибудь пойдете?» — «Спасибо, да». — «Возьмите печенье, не стесняйтесь». — «Я уже взял, спасибо».
Потом мы выбежали на улицу, взявшись за руки, и вдоволь насмеялись, катаясь с детской горки, а во рту еще были крошки печенья, которые так приятно было раздавливать языком и глотать. По городу гулял свирепый ветер, задувающий в рукава пальто. Он гнал по улице сухой, смешанный с песком снег. Ты засунула руки в карманы моего пальто, чтобы отогреться, и мы притихли, стоя совсем близко под ветром…
Когда-то давно, вскоре после свадьбы, мы с Аликом были в деревне. Там был высокий сарай в поле, доверху набитый сеном. На этом сене мы спали, подстелив одеяла. Крыша была старая и дырявая, сквозь щели ночью видны были звезды. Мы лежали на спине, рассматривая маленькие кусочки неба. Мы касались друг друга пальцами и разговаривали шепотом, хотя никого кругом не было.
— У нас уже кто-то есть, — сказала я.
— Где? — не понял он. Все-таки он был совсем еще ребенок!
— Наверно, это будет девочка, — сказала я.
Он наклонился надо мной, стараясь разглядеть лицо, а я увидела среди звезд два его черных блестящих глаза.
— Ириша… — сказал он. — Ириша… Я тебя очень люблю.
Никогда, ни до этого, ни после, он так не говорил. Не то чтобы не говорил эти слова, а так их не говорил. Тогда он говорил правду и принадлежал мне весь, целиком. И мы составляли тоже одно целое, лежа на сеновале, почему мне и запомнилась та ночь.
Особенно я помню его глаза: близко-близко надо мною…
Несколько лет назад я наткнулась на стихи:
Музыкант в саду под деревом наигрывает вальс.
Он наигрывает вальс то ласково, то страстно…
Что касается меня, то я опять гляжу на вас,
А вы глядите на него, а он глядит в пространство…
Я плакала над этими стихами, понимая их по-своему. Я видела всех нас, всех троих — я уже тогда объединила нас в один маленький кружок, — и мне было невыразимо горько оттого, что так редки совпадения в любви. И еще я думала о том, что никто до сих пор не знает, что же это такое — любовь, и этим словом называются самые разные вещи, а может, и нет никакой любви, а есть только память и время.
…Откуда там взялась эта черная слякоть, перетертая сотнями ног, и заляпанные грязью огни светофоров, и потоки машин у Большого театра, и памятник Карлу Марксу, глазированный корочкой льда? Ты стояла точно так же, совсем близко, в скверике после моего допроса — андерсеновская Русалочка, мраморная девочка «Смирение», пожизненная и далекая моя любовь.
«Так что же нам делать?» — спросил я, хотя сегодня этот вопрос уже не имел смысла. Его следовало задать позавчера, но тогда он и в голову не приходил. Все было так ясно и просто.
«Опять звонить в Ленинград», — ответила ты. И мы снова пошли к Центральному телеграфу, где уже были час назад. Ты осталась в вестибюле, а я набрал рабочий телефон Ирины. Мне необходимо было услышать ее голос. Я даже сам не понимал, зачем звоню и что собираюсь сказать.
