В. В. делает именно это.
Причем делает так легко и естественно, будто его не заботит мысль о читателе — будет ли он читать? интересно ли ему? по какому, черт возьми, праву он, В. В., позволяет себе такие вольности? — словно интерес к личности автора заранее включен в условия игры как некое правило.
В хоккей играют клюшкой, это такая игра. Никто не пытается оспаривать эту странную условность.
В. В. пишет о себе. Это такая литература.
Ну конечно — любой писатель пишет о себе. Это аксиома. Но подавляющее большинство авторов искусно маскируется, прячась за выдуманных ими же литературных героев, фантазируя, конструируя сюжет — мало ли есть способов!
В. В. сознательно бросает вызов литературе. И он прав. Если ты неинтересен читателю как человек, то никакие ухищрения не заставят его, читателя, сопереживать или даже просто следить за повествованием.
Вызов нравился мне и одновременно приводил в смущение. За ним стоял очень самостоятельный и колючий человек, пробиться к которому, несмотря на его кажущуюся открытость и абсолютную искренность на письме, казалось делом трудным. А мне именно хотелось пробиться. Сейчас я понимаю, что был чрезвычайно наивен. Писатель, как правило, бережет себя от постороннего вмешательства. Делается это тысячью разными способами — от физического затворничества и запоя (так делал Фолкнер) до постоянного ношения какой-либо удобной маски: чудака, педанта, любимца публики, простака и даже дурака — так что маска, бывает, крепко прирастает к лицу и начинает серьезно влиять на сочинительство.
Фамилий называть не буду.
Писатель может быть абсолютно искренен и открыт в своих сочинениях, но добиться такой же человеческой открытости в общении невозможно.
Попутно замечу, что писателю, как воздух, необходимо одиночество. Разумеется, не обязательно формальное. Одиночество тщательно взращивается в душе, непрерывно терзая ее, — кажется, что можно отдать все на свете, чтобы от него избавиться, но… Попробуйте отнять у писателя одиночество — и он погибнет.
Я же, повторяю, хотел поговорить с В. В., что называется, «по душам». И вот что из этого вышло.
Для разговора «по душам» между двумя незнакомыми мужчинами требуется как минимум бутылка водки. Я купил коньяк. Тщеславие и ложно понимаемый престиж и тут дали себя знать. Сомнений относительно того, употребляет В. В. или нет, у меня не было. Сочинения свидетельствовали: употребляет.
Я немного поборолся с угрызениями совести. Коньяк мог показаться некоей вещественной благодарностью за обещанную рекомендацию. Однако, еще раз представив себе человеческий облик В. В. — каким он рисовался в его книгах, — я отбросил сомнения. В характере В. В. не было ни грамма мелочности. Ему не могло прийти в голову, что я пытаюсь его отблагодарить.
Я купил бутылку армянского коньяка и в назначенный час позвонил в дверь. Квартира была на шестом этаже.
В литературе при всем стремлении к правдивости всегда есть элемент обмана. Более того — без этого элемента она не может существовать.
Вот пример. Я только что сказал, что квартира В. В. была на шестом этаже. Собственно, какая разница? Несущественная деталь для читателя. И читатель пропустит ее мимо ушей (мимо глаз) так же, как грязные сугробы во дворах двумя страницами выше. Но литератор хитер: обе детали понадобятся ему в дальнейшем, а значит, сейчас он обманывает читателя, исподволь готовя поворот сюжета.
Я честно предупредил об этом, но не до конца. Обман не рассеялся. Скорее, он даже увеличился, потому что теперь этот несчастный снег во дворах и шестой этаж, объединенные вместе в сознании читателя, будут толкать его воображение по собственным каналам сюжетных догадок.
Представится, например, что автор будет спущен В. В. с шестого этажа или даже вышвырнут из окна в черный мартовский сугроб, чтобы потом торчать из него, как использованная новогодняя елка.
Ничего подобного не произойдет. Все было намного проще, хотя читателю ни за что не догадаться, зачем мне снег и шестой этаж.
Дверь открыл сам В. В. Он был небольшого роста, сухой, со светлой, падающей на лоб прядкой волос и острым подбородком.
Во всем его облике было что-то острое.
— Камин, плиз, — сказал он.
Я не сразу сообразил, что он обращается ко мне по-английски по укоренившейся морской привычке. Не будучи готовым к тому, чтобы продолжить разговор на английском языке, я смущенно вступил в прихожую.
Слава богу, В. В. перешел на русский.
— Раздевайтесь и проходите, — сказала он и ушел в комнату.
Я разделся и прошел вслед за ним. В. В. уже сидел за маленьким столиком, на котором находилась пишущая машинка. У всех стен были стеллажи с книгами, поперек комнаты стояла тахта. Кажется, больше ничего.
Все свободное пространство пола была занято аккуратно разложенными листами бумаги, на которых было что-то написано. На тахте сидел человек с аккуратной бородкой и в очках. Он был мне знаком. Это был редактор Лениздата Д., который в то время редактировал новую книжку В. В.
Осторожно ставя ноги на маленькие свободные участки пола, как цапля, я пробрался к тахте. В. В. и редактор продолжали прерванный разговор, в который потихоньку вовлекался я: о том и о сем, о книгах, о писателях, о море.
Мелвилл, библия, клотик…
В. В. неожиданно и приятно картавил. Он произносил звук «л» мягко, так что получалось: кльотик. В. В. рассказывал, как он лазал на «кльотик» при сильной качке, когда амплитуда его колебаний была метров десять, и какие испытал при этом ощущения. Мне стало не по себе, когда я представил тоненький (как мне казалось) и хрупкий кончик мачты со скорчившейся на нем фигуркой человека, которого мотает из стороны в сторону над океаном.
Потом я подумал, что мы все карабкаемся на клотик при сильной качке, и это меня несколько успокоило.
Я довольно неумело выразил свое восхищение книгами В. В. и спросил — как он их пишет. Меня интересовала технология.
— Мне тоже всегда интересно — кто как пишет, — сказал В. В., а я подумал тогда (а может быть, подумал сейчас), что этот интерес вполне естествен у людей, самостоятельно овладевших профессией. Желание сравнить свой опыт и профессиональные навыки с опытом и навыками коллег помогает утвердиться и найти, хотя бы для себя, то общее, что присуще избранному ремеслу….
— …Как вы плаваете?
Вопрос такого рода вряд ли придет в голову моряку при общении с коллегой. Коллега может подумать, что спрашивающий не в своем уме. В лучшем случае он буркнет: «Как учили», а в худшем пошлет собеседника подальше, хотя ничего странного в вопросе нет, те же книжки В. В. свидетельствуют о существовании самых различных приемов, нюансов и манер судовождения у профессиональных моряков. (В литературе это называется интонацией.) Но если отбросить интонацию мореплавания, то останется набор очень точных, проверенных поколениями моряков правил, зафиксированных в учебниках по навигации, судовождению, штурманскому делу и проч. — Рискую навлечь на себя гнев В. В., влезая не в свою область. Очень может быть, что все перечисленные науки на самом деле — одно и то же.
