Однажды мы выступали в клубе кондитерской фабрики. Небольшой концерт, посвященный Женскому дню. Над залом струился сладкий карамельный запах. Мы втроем дожидались выхода, наблюдая из-за кулис за выступлением пары силовых акробатов— тех самых, что когда-то были тарифицированы вместе с нами.
Рядом, в проеме кулис, стояла веселенькая курносая старушка уборщица. Она охнула, когда верхний акробат сделал сальто назад с плеч партнера, и восторженно проговорила:
— Яки здоровенные бугаи!
И добавила недоуменно:
— И ничого не роблють…
Я вздрогнул и взглянул на Петрова. Мы тоже были ничего себе бугаи. И тоже «ничого не робили», с точки зрения старушки.
Бисируя после окончания номера, я сделал старушку героиней минутного сна, в котором показал ее жизнь. Во сне можно удивительным образом спрессовывать время.
Старушка, уборщица, как оказалось, родилась под Каневом в 1905 году. Она была старшей над четырьмя братьями. Самый младший родился в Гражданскую войну. Отец старушки так и не увидел его, потому что погиб за месяц до рождения сына. Мать старушки расстреляли петлюровцы как жену красноармейца. Старушка осталась одна с малышами.
Она поднимала их на ноги и по очереди выпускала в жизнь. Последнего она выпустила незадолго перед войной и тут поняла, что самой выходить в жизнь уже поздно. Но она не огорчилась и продолжала жить в селе под Каневом.
Когда пришли фашисты, они отправили старушку в лагерь как сестру красноармейцев. Там она пробыла всю войну и только потом узнала, что два брата погибли, а остальные живы и здоровы. Она переехала в Ленинград, к вдове одного из погибших братьев, и стала жить с нею и нянчить ее детей. Работала она на кондитерской фабрике, поэтому от нее всегда пахло карамелью, что создавало не совсем правильное представление о старушкиной жизни.
После выхода на пенсию она стала работать уборщицей, а жила теперь со взрослым племянником и нянчила его детей. Все уже стали постепенно забывать — кем приходится им старушка и что она сделала в жизни. От нее по-прежнему пахло карамелью, а потом стало пахнуть и дешевым красным вином. Поэтому родственники осуждали ее, и жила она в большом встроенном шкафу трехкомнатной квартиры племянника.
Ее живые братья — один полковник, а другой — старшина сверхсрочной службы, оба в отставке — жили в других городах и со старушкой отношений не поддерживали. Похоже, они тоже забыли — кем она им приходится.
Несмотря на это, она была удивительно веселой и восторженной старушкой. Видимо, потому, что от нее всю жизнь пахло карамелью и шоколадом.
Когда я проснулся на сцене клуба кондитерской фабрики, у моих зрителей по лицу текли слезы. Петров разбудил зал — и что тут началось!
На сцену вышел председатель месткома с цветами. Он тряс руку Петрову и что-то говорил о его чудесном искусстве. Из-за кулис выволокли бедную упирающуюся старушку, вручили ей букет цветов, плакали. Старушка кланялась, как солистка народного хора, в пояс.
— В чем дело? Что случилось? — шепотом спрашивал Петров.
Они с Яной, как всегда, бодрствовали во время бисирования, поэтому ничего не понимали.
— Женский день! — сказал я.
На следующий день меня вызвала Регина. Мне очень не хотелось идти. Я предчувствовал новые притязания и неуместные ласки.
Но я ошибся. Регина встретила меня холодно.
— Что ты делаешь? — спросила она. — Кто разрешил тебе своевольничать?
— А в чем дело? — не понял я.
— Что за богадельня на эстраде? Кому нужны эти старушки! — взорвалась она.
— Ага, уже накапали, — сказал я.
— А ты думал! Ты теперь профессиональный актер. Номер утвержден репертуарной коллегией. И без всякой отсебятины!
— Между прочим, эта старушка и есть тот самый народ, ради которого мы работаем, — не выдержал я. — Ее судьба — это наша судьба. Мне стыдно, в конце концов, показывать эти идиотские абордажи!
— Это другой разговор. Готовь новый номер. Мы будем только приветствовать.
— О старушке?
— Оставь старушку в покое!
— Ты бы видела, что было в зале. Люди плакали…
— Дурашка! Я сама плакала, — сказала она внезапно ослабевшим голосом. — Я хожу почти на все твои выступления, ты и не знал?.. Но это эстрада! — Голос ее вновь обрел твердость. — У эстрады свои законы. Люди приходят на концерт отдохнуть, развлечься, повеселиться. В этом твоя благородная миссия. Никому не нужно, чтобы ты вкладывал персты в язвы.
Регина отправила нас на гастроли. Видимо, она хотела, чтобы наша группа на время исчезла из поля зрения недоброжелателей. Я обещал ей сниться с гастролей раз в неделю — восстановив тем самым прежнюю квоту сновидений.
Тем, кто никогда не гастролировал, я могу сообщить, что они счастливо избежали величайшей жизненной пакости. Холодные номера без воды, станционные буфеты, в каждом из которых нас встречал один и тот же каменный пирожок с бывшим мясом — казалось, его возили впереди нас по всему маршруту; гостиничное непрерывное унижение; буйные ресторанные знакомства — с гастролирующими артистами знакомятся наиболее охотно, это почитается долгом; немыслимые площадки с вечными закулисными сквозняками; наконец, афиши, где переврано все — от фамилий до даты концерта.
Мы возили по стране сон с абордажем на пассажирских поездах дальнего следования. Яна осунулась, потемнела, но стойко переносила все тяготы. Петров внушил ей, что стойкость — одна из черт профессионализма.
В Семипалатинске, на площади перед базаром, под палящими лучами солнца я увидел нарисованную от руки афишу, где восточной вязью было написано: «Петров и Снус. Цветные сны». Я слегка ошалел. Мы втроем стояли в очереди за семечками. Пожилой казах вел на длинной веревке упиравшегося барана. Казах с бараном замерли возле афиши, уставившись на нее со вниманием.
— А вы не пробовали сниться баранам? — мрачно сострил Петров.
Облако пыли выкатилось из узкой улочки, закружилось столбом на площади и осело на землю. Казах снова поволок барана.
Я внезапно потерял контроль над собой.
— Вы!.. Вы!.. — кричал я Петрову. — Вы не смеете, слышите! Я не позволю издеваться! Вам хорошо говорить, сами-то вы умыли руки! Халтурщик несчастный!
Очередь, состоявшая из местных жителей, почтительно расступилась, слушая наш творческий спор.
— Прекратите истерику, — тихо сказал Петров и посмотрел на меня тем профессиональным взглядом, которым он усыплял публику на каждом концерте. Я обмяк и медленно поплелся в гостиницу.
Конечно же, я был неправ.
Петров не был халтурщиком. Халтурщиком был как раз я.
Я затвердил свой сон, как таблицу умножения, и тиражировал его каждый вечер.
