У Цезаря было девять родосских кораблей (послано было ему десять, но один затонул в пути у египетских берегов), понтийских — восемь, киликийских — пять, азиатских — двенадцать. Из них было десять квинкверем и квадрирем, остальные были меньшего размера и большей частью беспалубные. Однако, полагаясь на храбрость своих солдат и зная силы врагов, он стал готовиться к решительному бою.
Когда обе стороны прониклись уверенностью в своих силах, Цезарь объехал со своим флотом Фарос и выстроил свои суда против неприятеля: на правом фланге он поместил родосские корабли, на левом — понтийские [...]
[...] Цезарь дал сигнал к бою. Когда четыре родосских корабля прошли за отмель, александрийцы окружили их и атаковали. Те выдержали эту атаку и стали развёртываться с большим искусством и ловкостью. Специальная подготовка родосских моряков проявила себя самым блестящим образом: при неравном числе боевых сил всё-таки ни один корабль не стал боком к неприятелю, ни у одного не были сбиты весла, и при каждой неприятельской атаке они шли фронтом. Тем временем подошли прочие корабли. Тогда, вследствие узости прохода, уже по необходимости было оставлено искусство, и судьба боя определялась исключительно храбростью сражающихся. А в Александрии все без исключения — как наши, так и горожане — перестали думать о шанцевых работах и о боях друг с другом, но бросились на самые высокие крыши, выискивая везде, откуда открывался вид, удобные пункты, чтобы следить за боем; в молитвах и обетах они просили у бессмертных богов победы для своих соотечественников [...]»
Теперь Маргарите позволили выходить. Но она знала, что из лагеря ничего не увидишь. Она лежала, закрыв глаза, и представляла себе шумливых александрийцев, которые горячо переживают морское сражение. Ужасная сделалась тоска на сердце. Она отделила себя от своего города. Она отделила себя от своего города своим предательством!.. Но теперь уже ничего нельзя изменить! Или Цезарь вернёт её в Александрию, или победит Арсиноя, и тогда... Нет, Арсиноя не может убить меня! А Цезарь... Цезарь не может проиграть! Он — опытный полководец. А чем держатся Арсиноя, Ганимед, Иантис? Лозунгами народной войны?..
В битве при Фаросе много чего произошло. Вот тогда-то Цезарь и кинулся храбро в море с записными книжками... Доходили вести о рукопашных стычках. Цезарь вступил в сношения с представителями партии Татиды. Покамест никто не выиграл и никто не проиграл. Теперь выяснилось, что в Александрии, собственно, две дворцовые партии: партия Арсинои и Птолемея Филопатора и партия его матери и мальчика, его младшего брата. Цезарь снова обратился к жителям столицы Египта с воззванием, призывал их пощадить «ваш славный город», как он выражался, уже обезображенный отвратительными разрушениями и пожарами; заверял, что цель Рима — не порабощение, но именно защита Египта!.. Но, разумеется, призывы Арсинои и Птолемея Филопатора производили более действенное впечатление. Война велась с ещё большей отчаянностью. Цезарь ожидал подкреплений из Сирии и Киликии. Морское сражение при Канопе римляне проиграли... Однако вскоре произошло одно важное событие. Одна природно защищённая высота не охранялась александрийцами. Цезарь приказал трём когортам храброго Карфулена взять эту высоту. Далее римляне совершили то, что позднейшие тактики и стратеги называли «психологической атакой». Римляне бросились на приступ с дикими криками. Атака застала александрийцев врасплох. Передовые отряды римлян вскоре заняли высоту и перебили многих воинов противника. Александрийцы обратились в бегство. Бежали к реке, чтобы спастись на судах. Бросались в ров и гибли, придавленные друг другом...
Между тем агенты Максима исподволь внушали в городе, что сопротивление бесполезно. Цезарь что-то такое пообещал партии Татиды, и её родичи помогли римлянам захватить в плен царевну Арсиною, Ганимеда и Иантиса...
Маргарита ещё не знала об этом. Её занимало другое. Хармиана по каким-то признакам наконец-то уверилась в своих догадках и сказала царице совсем просто, что та — в ожидании ребёнка. Маргарита и сама подумывала: а не в этом ли причина недомоганий последнего времени... Но когда Хармиана так прямо, так вдруг сказала, Маргарита испытала чувство растерянности. Спросила невольно:
— Что же теперь делать?
— Ждать меньше полугода осталось, — ответила Хармиана серьёзно. Глядела серьёзно, глаза большие, вглядывалась в свою питомицу...
Маргарита также вдруг впилась в её лицо взглядом, напряжённым... Не спрашивала, но Хармиана догадалась о вопросе, который так и не прозвучал.
— Он утонул, — сказала Хармиана. И на миг отвела глаза, и тотчас вновь смотрела прямо. — В последнем морском бою, когда римляне лагерь взяли. Корабль затонул...
Маргарита ещё не поняла:
— А было ещё сражение? — спросила, сама не знала, зачем.
— Было, — коротко отвечала Хармиана.
— А что же Арсиноя?..
Хармиана сказала коротко о пленении Арсинои.
Маргарита сидела на постели.
— Ты не должна так лежать и сидеть, — сказала Хармиана. — Прогуливайся, двигайся. Тебе нужен этот ребёнок. С него начнётся твоя династия...
Маргарита молчала. Представила себе Таяла, каким он был в эти короткие дни их недолгой близости... Она всё ещё не могла поверить в свою беременность... Брат, которого уже не было в живых, вдруг представился ей даже красивым... Но она ещё не могла осознать, что он умер...
— А что тебе в моей династии? — спросила вяло, склонив голову и разглядывая Хармиану.
Но прежде чем Хармиана нашла ответ, прозвучал глуховатый голос Ирас:
— Глупый вопрос!..
Маргарита повернулась:
— Ты подслушивала?
— Нет, — сказала Ирас, — я услышала ваш разговор случайно...
— Иди ко мне, — позвала Маргарита, — а ты, Хармиана, уходи! Уходи!..
Хармиана задержалась лишь на какое-то мгновение...
— Ирас! — сказала Маргарита, — сядь рядом со мной на эту дурацкую постель! У меня болят груди, ноют.
— Наверное, так должно быть, — сказала Ирас спокойно.
— Ляг со мной! Обними меня так нежно, как ты умеешь... Мне плохо, душа болит ещё сильнее, чем груди...
Ирас молчала и легла с ней...
* * *
В зеркале отражалось лицо. Это было, конечно, её лицо. Она ещё не замечала в этом отражении никаких пятен, никакой одутловатости, ничего такого, о чём она слыхала, но уже сама не могла вспомнить, где слыхала, откуда знает... По утрам Хармиана румянила ей скулы, подкрашивала губы, подводила глаза... Губы уже делались по утрам сухими, а под глазами и вправду проступали синеватые нежные впадинки... Цезарь ободрял её прямо-таки отечески, трепал по волосам. Она уже не стыдилась своей беременности, то есть не стыдилась перед ним. Порою она думала, что её беременность напоминает ему о смерти его единственной дочери, умершей от родов... Маргарита отчего-то не боялась ни родов, ни возможной смерти... Они уже переехали в Александрию, в большой дворец. Но она провела здесь всего несколько дней и, не предупредив Цезаря, перебралась в свой дворец, в то самое жилище, где она дружила со своей младшей сестрой Камой. Цезарь не возразил. По городу несли её в закрытых носилках. Конечно, все знали о её возвращении, но никто не приветствовал её. Цезарь посетил её, затем приехал к ней Максим. Они не сказали ей ничего важного. Она ещё не видела пленную Арсиною. Однажды она вдруг подумала, что ведь совсем ещё недавно писала стихи, а теперь это писание стихов показалось ей таким далёким... На суде над Ганимедом и Иантисом Антониу она не присутствовала. Их приговорили к публичной казни. На большой площади, на помосте, отрубили голову сначала Ганимеду, затем Иантису. Маргарита думала с каким-то странным равнодушием и спокойным любопытством, сохранил ли Иантис свою красоту, привлёкшую Каму, и была ли похожа эта казнь на казнь сторонников Вероники...
