Обе знали: речь идёт о Татиде!
— Это всё римлянин, — сказала Хармиана сухо и зло. И обе знали, что речь идёт о Марке Антонии. — Это всё римлянин. Ты похоже заразилась от него фальшивой жалостью! Это он бегал по городу и кричал: «Цицерон убит, порвите проскрипционные списки!» А потом при тебе делал вид, будто знать не знает, ведать не ведает, как его фурия Фульвия ругается над головой Цицерона!..
— Он знал и не скрыл от меня... — Маргарита понимала, что возражает неуверенно.
— Не скрывал, когда ты его к стенке припёрла!.. — Хармиана примолкла на мгновение, будто ждала возражений, но Маргарита молчала как-то так основательно. — Это фальшивый человек, — продолжила Хармиана, — он сначала совершит жестокое деянье, а после зальётся слезами жалости. И ведь не притворяется!..
— Тогда почему фальшивый? — перебила наконец Маргарита.
— Потому и фальшивый!
— Потому что способен пожалеть?
— Оттого что ты сейчас пожалеешь её, разве ты не прикажешь мне совершить с ней то, что ты прикажешь мне совершить с ней?
Маргарита невольно раскрыла рот широко, по-детски, судорожно, и не могла крикнуть. Но знала, как смотрит сейчас, так страшно смотрит страшными глазами, страшными зелёными глазами!.. И быстрыми шагами больших своих ног вышла Хармиана. И Маргарита легла навзничь на ковёр, чуть ли не упала. И всё было правильно. И она опомнилась и прикинула, что скажут в городе об исчезновении Татиды, если Татида исчезнет... Спасибо Цезарю! Этой самой партии Татиды, Египетской партии, уже ведь не существует! Но сначала всё-таки придётся встретиться с Татидой. Надо выгнать из своей души глупую жалость. Хармиана права. Нечего думать о том, что Татида несчастна. Татида потеряла мужа и обоих сыновей... И не надо было выглядеть такой весёлой... Но я была так рада вернуться в Александрию!.. И не сравнивать себя с Татидой! Не сравнивать!..
Узнала от Максима ещё кое-что неприятное. Покамест не было её в Египте, начальники римских легионов получили приказ взыскивать долги Птолемея Авлета...
— ...у меня не было выхода. Никак нельзя было связаться с тобой, царица.
— Казна пуста!
— Я бы так не сказал! После смерти Цезаря пришёл другой приказ, отменяющий первый...
Она поняла, что об этом другом приказе позаботился Марк Антоний и благодарила его мысленно, одновременно чувствуя к нему какие-то брезгливость и неприязнь...
Казна опустела не совсем, и тем не менее и Максим и Клеопатра сознавали, что начало экономического упадка медленно и очень верно переходит в крайнюю степень этого самого экономического упадка. О чеканке золотой монеты можно было забыть, выпуск серебряных монет предстояло сильно сократить. И даже в бронзовом чекане вес каждого номинала должен был уменьшиться примерно на три четверти.
— ...Ну, не в первый раз! — говорила царица решительно. — Ты же читал об этой «скрытой девальвации» при Эвергете? «Скрытая девальвация», да? Одни монеты полновесные, другие пониженного веса, но с виду такие же в точности, как полновесные!..
— Теперь этот номер не пройдёт, — возразил Максим в своей обыкновенной манере вяловатого говорения.
— Ладно. А какой пройдёт? — Она держалась спокойно, уверенно.
— Скажем, такой: запретить в Египте обращение всех иностранных монет. Все иностранные монеты должны обмениваться на египетские в специальных обменных пунктах, по твёрдо установленному государственному официальному курсу. Вся чужеземная валюта поступает на перечеканку...
Она слушала внимательно, невольно вздохнула с облегчением. Потом сама заговорила:
— Вот ещё что! Нужен указ о трауре. Пусть в городе будет объявлено о смерти царя...
— Какие обстоятельства? — спросил Максим равнодушно... Она подумала, как же ему удаётся притворяться таким равнодушным? Или он совсем и не притворяется? Тогда тем более, как это ему удаётся?.. Обстоятельства смерти подростка-царя он уже знал. Клеопатра уже рассказала ему, то есть рассказала, что мальчик был убит рабом, принадлежавшим Аммонию, раб ухитрился бежать и потому и остался ненаказанным... Какие ещё слухи и толки дошли до Максима, Клеопатра не знала и спрашивать не собиралась!.. Она, конечно, понимала, о чём спрашивает Максим! То есть он спрашивал, не надо ли ещё какие-то обстоятельства придумать и, соответственно, объявить народу! И она ответила спокойно, по-деловому:
— Прикажи объявить в городе правду. — Она знала, что он, конечно же, верно поймёт её! Это самое «объявить правду» означало именно рассказать версию о рабе Аммония... И тотчас, молниеносно даже, она узнала, что должно произойти с Татидой!..
Траур был объявлен. Только теперь она поняла, какую ошибку допустила! Надо было привезти в Александрию урну с прахом. Известие о том, что прах царя захоронен в римском колумбарии, выглядело подозрительным и бросало тень на царицу! Кроме того Татида изменила своей обычной сдержанности; из её покоев расходились по всему городу слухи о её отчаянии. Это было понятное человеческое, женское, материнское отчаяние, понятное горе! Жизнь царицы Клеопатры была темна; и в сознании её подданных, в этом «коллективном бессознательном», как позднее изъяснялся некто Юнг
[69]
, эта темнота, эта тьма наполнялась рыкающими чудовищами! Жизнь Татиды, потерявшей мужа и сыновей, была ясна, понятна... А Хармиана таращила говорящие глаза. А Клеопатра ничего ей не приказывала. Носила траурную одежду. Выразила своё сочувствие Татиде. Появлялась с мрачным выражением лица на площадях главных. Все видели. Она всё делала правильно, хотя и знала, что ей ничто не поможет, никакая правильность её поведения! Потому что все полагают её дикой, хищной, гадкой, жестокой! А сами будто не жестоки и не злы?! Только они злы и жестоки в мелочах своих мелочных, мелких жизней, а ей приходится совершать крупные жестокости, потому что её жизнь — большая, крупная, жизнь правительницы!.. И когда Татиду вдруг обнаружили повесившейся, когда она висела в своём спальном покое, с высунутым языком, обгадившаяся, как это и должно быть, и, конечно, все заподозрили... то есть ведь это же было вполне естественно, то есть то, что несчастная одинокая мать, потерявшая мужа, старшего сына, стольких близких, а теперь и последнего сына, покончила с собой! Но если бы даже она была столетней старухой, едва дышащей, и умерла бы, всё равно все, решительно все заподозрили бы царицу Клеопатру! Её и теперь подозревали. Но она ведь ничего не приказывала Хармиане, потому что Хармиана умела исполнять невысказанные приказы, не облечённые в слова!..
* * *
Маргариту, конечно же, интересовали вести о Марке Антонии. Вести эти разносились, прокатывались по землям Рима, Греции, Египта, азиатских и африканских царств. Клеопатра могла теперь сомневаться в его верности ей. По слухам, он вёл себя, как мальчишка. Впрочем, она ведь знала, что он вполне способен на всевозможные дурачества. Вот как раз и доходили толки о его «шутках и мальчишеских выходках». Однажды он нарядился в обычную одежду раба, закутался в грубый плащ и явился к Фульвии как раб, якобы посланный Антонием к ней с письмом. Нарочно изменив голос, Антоний объявил ей о тяжёлом ранении Антония, то есть выходит, что о своём! Она заломила руки. Он тотчас сбросил плащ и она узнала мужа. Но даже и не успела рассердиться, потому что он крепчайше сжал её в объятиях!.. Никакого удовольствия эти слухи не доставляли Клеопатре, но почему-то она совсем не огорчалась. Ей нравилось, что он может вести себя так озорно, так по-мальчишески... Она улыбалась, посмеивалась. Она представляла себе, как он что есть силы обнимает Фульвию, и это объятие тоже казалось ей совершенно ребяческой выходкой...
