Извинение для бессонницы найдено. Это цунами, это буря, это восьмая казнь египетская, Страшный суд, апокалипсис, конец света, нашествие Аттилы, натиск конкистадоров, Шекспир, термоядерный взрыв, разорение, бойня, столкновение миров, Дантов Ад, руины, опустошение, агония, это конец всему.
За что это мне? Разве артроз и неминуемая смерть недостаточная кара? Я пережил войну 40-го, зиму 54-го и появление синтетического ветивера. Нуждаюсь ли я в том, чтобы подвергнуться новому испытанию? О Ты, повелевший мне родиться, чтобы я вернул людям мирру и ладан! Неужели я не сдержал обещания?
Единственное, что меня забавляет, так это представлять себе, что их набилось человек тридцать в комнату для прислуги, в то время как я царю над огромной пустой территорией, лишенной всякой формы жизни, любого проявления радости. Эта ирония приятна сварливому старику.
Я не знаю, какое слово, «вечеринка» или «молодежь» страшит меня больше всего. Когда я перестал быть молодым? Ведь всегда воображают, что старость — это результат медленного процесса постепенного угасания. А почему не наоборот — результат всего одного мгновения, которое опрокидывает нас в другой возраст. Было ли это в день бомбардировки на улице Одриет, в том подвале, который вонял плесенью и засохшей кожей на куске свинины, проданной из-под полы? Было ли это в другой день, в усадьбе под Грассом, когда мои ноги не смогли перепрыгнуть живую изгородь сада? Или же когда я бежал от здоровенного бугая, который грозился расквасить мне нос и тем самым погубить мое драгоценное орудие труда? Или в тот вечер, когда я не решился предстать перед женщиной нагишом? Если только это не произошло тем утром душевного смятения, когда я долго нюхал свое предплечье, пытаясь уловить собственный запах, что, говорят, невозможно. Даже сегодня еще этот запах преследует меня — я тогда уловил в нем очень тонкий след разложения, который мог бы напомнить, если уменьшить его до одной миллионной, затхлый душок рассола и лежалой дичи.
Вот кто-то стучится в мою дверь. Ни в чем меня не пощадили.
— Здравствуйте, мсье, меня зовут Луиза, я ваша новая соседка, мы только что въехали на седьмой этаж с моим другом и празднуем новоселье, так что, боюсь, немного пошумим…
Сколько катастроф в одной фразе: она только что вселилась, у нее есть друг и они собираются пошуметь. Интуиция меня не подвела, это точно Бог посылает мне последнее испытание, прежде чем призвать к себе. У Его посланца лицо милосердного ангела. Это знак Всевышнего. Так и слышу Его: ты, так любивший женщин, что думаешь об этой Луизе? Кто, кроме Меня, мог такое сотворить? Несколько художников Возрождения пытались, но кто из них сумел найти точное равновесие между этими большими черными глазами, которые словно говорят: «Простите, что хочу занять совсем малюсенькое местечко в вашей вселенной», и ее скромной улыбкой, будто добавляющей: «Но я рассчитываю быстро его расширить». Я и впрямь посылаю тебе испытание, чтобы лишить тебя сна и подкинуть тебе материю для размышления — о том эгоисте, в которого ты превратился. Подумать только — ведь я мог умереть, не увидев это лицо, и мое представление о гармонии на земле осталось бы незавершенным!
— Мсье?..
— Развлекайтесь, как вам угодно. Шум меня не беспокоит.
— Очень мило. Знаете, вы могли бы…
Она прелестно колеблется, пригласить ли меня. А я рискую принять приглашение, и на что тогда она будет похожа — со старикашкой среди приятелей? Посмотрим, возобладает ли ее чувство приличия над чувством смешного…
— Вы могли бы к нам заглянуть, нам это доставило бы удовольствие, познакомились бы за стаканчиком сангрии.
— Спасибо, но уже поздно. Лучше вы загляните ко мне как-нибудь на днях выпить чаю. И добро пожаловать, соседка.
Одно только присутствие женщины — и все мои чувства вновь пробудились. Взгляд может быть столь же сильным, как и духи, он возвращает вас на столько лет назад, когда все возможно, когда ты все еще актер этого мира, когда мечта у тебя под рукой. Одно только лицо — и моя память воспламенилась настолько, что не находит отдыха. Я любил женщин, я превращал их в неотразимые создания. Всякий раз, когда одна из них роняет капельку моих духов себе за ухо, я словно немного сопровождаю ее в этом мире. Этого должно бы мне хватать. Луиза веселится наверху. Смеется, танцует, пьет, вовсю пользуется своей соблазнительностью. А меня завтра ждет тяжелое пробуждение.
* * *
Последнюю женщину, которая прикасается руками к моим ягодицам раз в неделю, зовут Брижит. И объединяет нас не аромат орхидеи каттлеи, а запах эфира. Мое тело не внушает ей никаких особенных эмоций, но признаю, что делать уколы она умеет бесподобно. Эта странная близость, которая нас объединяет, частенько сопровождается болтовней, которой ей будет не хватать, когда меня не станет.
— Ну что, Брижит? В полдень побаловали себя домашним супчиком с овощами?
— ?..
— Ваш свитер.
Она нюхает рукав и понимает, что ее выдало.
— Я сейчас слежу за собой. Надо сбросить пять кило к лету. Не то чтобы я очень любила супы, но это успокаивает аппетит.
— Свой аппетит вы успокоили пирожным с черным шоколадом. Я чувствую его даже отсюда, еще тепленькое, прямо с пылу с жару. Шерстяные вещи удерживают все. Что это было, муалё?
[8]
— Брауни
[9]
.
— Можете на меня положиться, я умею держать язык за зубами.
— Сатана, изыди из этого тела, пораженного артритом!
На Новый год я подарил ей халат для кухни, весь белый, с ее именем, вышитым на кармашке. Брижит — один из маленьких солдатиков здоровья, которые приносят гораздо больше утешения больным, чем своей собственной семье. К тому же у нее все еще красивые ноги.
— Теперь-то, после стольких лет, я вполне могу вам признаться, мсье Пьер. Когда вы мне сказали, что были парфюмером, я не поверила. Думала, что у них огромные носы, которые они укутывают тряпками. А у вас совсем скромный, хорошо очерченный. Почти женский.
— Брижит, вы меня встревожили. Всю жизнь женщины твердили мне, что размер органа не имеет значения. Неужели они меня обманывали?..
— Знаю, это глупо.
— А вы воображали себе протуберанец, как у Сирано? О нет, это отнюдь не полуостров, в крайнем случае маленькая дюна, которая сопротивляется непогоде. Вы сказали «женский» и не ошиблись. С точки зрения его исключительной точности я унаследовал нос своего отца, но вот очертания — это от матери. Если бы произошло обратное, лицо мира изменилось бы.
Обычно я пускаю в ход все свое коварство, чтобы задержать ее подольше, потому что, когда она уйдет, у меня не будет случая переброситься словом с живой душой до следующего четверга. Но сегодня после полудня придет наконец на чаепитие эта барышня — Луиза.
