Луиза спускается по лестнице в своем белом платьице со скошенным подолом. Она в нем словно Диана-охотница.
— Здравствуйте, мсье Пьер. Я иду в газетный киоск, вам что-нибудь нужно?
— У меня кое-что есть для вас.
Я протягиваю ей флакон. Ничего особенно сложного: безусловная нотка пчелиного воска и малая толика ацетата бензила, чтобы перекликаться с иланг-илангом. Это вернуло меня к станку. Как забыть пятьдесят лет ремесла? Бедное дитя, она ничего не понимает! В нескольких словах пытаюсь подвести итог жизни, наполненной алхимией и усердием. Она все еще ничего не понимает, но нюхает.
Готово дело, она смотрит на меня уже по-другому.
Я старик, у меня ломит поясницу и плохо со зрением, но на одно слишком короткое мгновение я стал в ее глазах исключительным, могучим и прекрасным.
* * *
В последующие дни она душится только моими духами, их аромат все еще витает на лестнице. Стойкость эссенций — сработано по старинке. Что об этом думает ее дружок? В конце концов, может, он и хороший парень, но откуда ему знать, что ей идет? Как и все остальные, если ему захочется сделать ей подарок, он попросит у продавщицы что-нибудь с приятным запахом. А для меня это было страстью, некоей миссией. Моими духами душились королевы и работницы, все, кто искал свой собственный аромат через мои труды. Скольких женщин я прославил? Сколько мужчин погибли при одном их приближении? Некоторые меня отблагодарили, отдавшись мне. Я вас любил и все еще люблю, но разве кто-нибудь узнает, до какой степени?
* * *
Сострадало ли когда-нибудь человечество слабеющему старику? Сегодня утром в мою дверь буквально вломились. Парочка журналистов, пишущих в четыре руки большую книгу о духах, которая должна выйти к праздникам; потом ее положат на журнальный столик, чтобы никогда больше туда не заглядывать. Почти все мои исторические собратья умерли, так что мое участие в их труде должно стать, по их словам, своего рода гарантией достоверности. Мужу лет сорок, пресыщенный, говорит высокомерно, как человек, знающий свою тему. Ему подавай даты, факты, отзывы, хронологию, так что моя память, привыкшая нестись, закусив удила, словно взбесившаяся лошадь, была вынуждена перейти на шаг и бить копытом от нетерпения. Сделав отступление, которое казалось мне гораздо более поучительным, чем никому не интересные подробности, я даже удостоился призыва к порядку от этого господина, который подверг сомнению правдивость моего рассказа. Его снисходительная улыбка словно говорила: Это происходило совсем не так, но, учитывая ваш возраст, неточность вполне извинительна. Вот паскудник! Даеще и вонючка! Утверждая, что жасмин в моду ввела писательница Колетт, он забыл, сколько денег потратил Наполеон, чтобы доставить его из садов Грасса в угоду Жозефине Богарне! Еще один, кто ничего не понял ни в самой идее прошлого, ни как его пытаются благонамеренно выкопать из могилы! Его жена, задавая свои довольно острые вопросы, все-таки умела выслушивать невысказанное, замечала многоточия и позволяла мне блуждать по окольным путям. Так что я подождал, пока ее муж не скроется в туалете, чтобы перейти наконец к серьезному разговору.
— Вы ведь изменяете ему, верно?
— Простите?
— Вы изменяете своему мужу. Это не вопрос, а утверждение.
Она что-то возмущено бормочет, краснеет от стыда. Божественно смущение неверной жены!
— Вы были в объятиях любовника всего несколько часов назад.
— Как вы можете позволять себе такое!
— Вы душитесь «Шанель» номер пять, но на вас остался также след лосьона после бритья превосходного состава, и чувствуется легкий дымок гаванской сигары, совсем свежий. Ваш муж не курит и мажет себе физиономию каким-то дешевым гелем. Мне, вообще-то, не нравится видеть мужчину рогоносцем, но для вашего мужа я сделаю исключение.
По его возвращении беседа приобрела гораздо более пикантный оборот. Ошеломление прекрасной изменницы сменилось страхом разоблачения — будто я похож на шантажиста! Но потом, облегченно вздохнув, она вернула мне свое доверие и даже изобразила улыбку в ответ на мою диатрибу, в сущности означавшую: запах обнаруживает то, что глаза не умеют видеть. Распрощавшись со мной на площадке, муж стал спускаться по лестнице, даже не подождав жену, что поощрило меня задержать ее в последний миг:
— Это меня, конечно, не касается, но полагаю, что нельзя связывать себя на всю жизнь с типом, который брызгается штукой с надписью «for men».
* * *
С тех пор как Луиза навела справки о моей особе, она приходит ко мне, как к национальному памятнику. Требует от меня тысячу анекдотов о чудесном мире элегантности былых времен, и хотя я терпеть не могу эту партитуру, играю ее помимо своей воли. Вчера я рассказал ей экстравагантную историю о русском князе, который заказал мне духи на основе водки для своих многочисленных любовниц. Каприз миллиардера, которым я отнюдь не хвастаюсь… Я так никогда и не узнал по-настоящему, хотел ли этот тупица, чтобы женщины казались ему еще более пьянящими, или же затеял это лишь ради того, чтобы от него меньше разило перегаром, когда он к ним приближался. Луиза требовала от меня и других историй, а потом еще и еще, как ребенок — карточных фокусов. Ее нежный и доверчивый, окрашенный восхищением взгляд порождает во мне желание сделать ее вечной, разогнать вокруг нее злых духов, разметить вехами дороги, на которые она отважится ступить. Но мне довольно видеть, как она разглаживает платье на своих бедрах, чтобы проснулся воздыхатель, которым я был когда-то. Стоит ей улыбнуться, и я едва сдерживаюсь, чтобы не провести рукой по ее волосам! У меня нашлась бы сотня средств, чтобы вогнать ее в краску, но не пользуюсь ни одним. Я мог бы, например, рассказать ей, как прямо сегодня утром, в метро, пережил миг нежданного сладострастия. Я стоял в переполненном вагоне, вцепившись в поручень, в нос мне бил пульсирующий поток воздуха, воняющий смесью резины и кожзаменителя, и вдруг до меня долетела первая нота на основе персика: «Мицуко», наверняка самое прекрасное творение Жака Герлена. Я не успел даже заметить в толпе женщину, которая ее источала, как оказался уже далеко и от этого поезда, и этих людей, и этого туннеля — в Риме.
Я стою, облокотившись на балконные перила своего номера в отеле «Кампо деи Фьори». Тень вечера только что добавила прохлады в этот пронизанный светом летний день. Подле меня потягивает сухой мартини Альма ди Стефано, оперная певица. Я подтруниваю над тем, что она пахнет духами моего конкурента, но мы быстро соглашаемся: «Мицуко» идут ей, как никакие другие. И тут же, под открытым небом, блуждая взглядом по Риму, занимаемся любовью.
С тех пор редко бывает, чтобы, встретив «Мицуко», я не перенесся снова на тот балкон и в тот миг, вечный, как город с тем же прозванием, и Альма снова оказывается в моих объятиях. Мой исключительный нос тут совершенно ни при чем, просто у обоняния в тысячу раз больше памяти, чем у любого другого чувства, и каждый из нас, стоит только найти точную копию запаха из прошлого, способен оживить исключительный, головокружительный момент. Я горю желанием рассказать это Луизе, но она никогда не просит меня ни о чем подобном, да и сама не откровенничает, — со стариком, еще того меньше с отцом, своей личной жизнью не делятся.
