— Розовый!
— Фуксия!
Кабинет оказался веселым нагромождением папок, положенных или брошенных на пол, но в итоге тут было мало предметов, которые можно было бы счесть любимчиками хозяина, укоренившимися в декоре избранными безделушками, которые он выторговал после суровой борьбы. Здесь находилась всего-навсего анималистическая бронзовая статуэтка, изображавшая нападение львицы на оленя, полдюжины камей, обрамленных муранским стеклом, которые служили пресс-папье, да лампа Галле, чей шар, украшенный голубыми лавровыми ветвями, осенял эту комнату без окон небесной тенью. Но ни один предмет, даже самый величественный, не притягивал к себе взгляд сильнее, чем освещенная направленным на нее спотом фотография двадцать на тридцать в рамке, висящая прямо посредине пустой белой стены. Это был портрет военного, который позироваланфас, насупившись и даже набычившись, будто бросая вызов тому, кто его снимал. Одетый в камуфляжную полевую форму и красный берет набекрень, он буквально навязывал себя зрителю, словно явившись сюда во плоти, словно завладев этой комнатой и запрещая присутствующим ускользнуть из-под его контроля.
Не переставая расхваливать товар, антиквар предложил кофе своим клиентам-профанам и деликатно объявил им, что бонёр-дю-жур эпохи Луи-Филиппа в превосходном состоянии стоит 1400 евро, включая доставку. Но молодые люди, совершенно забыв, зачем оказались здесь, теперь задавались вопросом, почти в одинаковых выражениях: как этот прислонившийся к своему штурмовому танку, вооруженный до зубов и обученный завоевывать целые страны легионер умудрился встретить парижского антиквара (что-то среднее между розовым и фуксией), готового от волнения лишиться чувств перед вазой из Валориса?
Уже не слушая его болтовню, смущенная жена, почти запрещавшая себе пристально смотреть на фото, принялась воображать историю, которая связала двух столь совершенно непохожих мужчин. Только случай, причем исключительный случай, мог соединить этих двоих, которых все разделяло. Один был худощавый и мускулистый, с бородой, которая делала еще более жесткими его суровые черты и черные глаза. Другой — дородный, с гладким лицом, с которого никогда не сходила сдержанная улыбка священника, — был словно одержим желанием содействовать всемирной гармонии. Один мотался по свету, рисковал своей жизнью по привычке и выбору, сталкиваясь и с яростью стихий, и с яростью людской. Другой, для кого малейший инцидент был трагедией, жил в бонбоньерке, заботясь о своем комфорте, как кошка. Не так уж важно, где они встретились, но на одном не было пиджака цвета фуксии, а на другом его солдатской робы, оба были в штатском и дали себе время открыть друг друга. Хорошие манеры одного приводили в замешательство грубоватость другого. А жесткость другого восполняла мягкость первого. Но они тоже, как и все пары, могли спорить по пустякам, из-за цвета берета например.
— Твой берет не красный, а малиновый.
— Красный — это красный.
— Между красным и красным есть кармин, киноварь, марена, багряный, гранатовый, алый и столько других.
— Красный для меня — это цвет крови, и повезло тому, для кого это просто маков цвет.
Когда один уезжал на задание, другой воображал его в пустыне, джунглях, среди тысячи опасностей, над которыми тот всегда одерживал верх. А когда герой грезил в казарме о своем любовнике-лавочнике, он воображал его себе в затянутом шелком ларце, который скоро с ним разделит. Вернувшись в Париж, один рассказывал, как он отбил в кровавом бою территорию у мятежников. Другой расписывал, как выторговал ренессансный диван у старьевщиков. И так они могли говорить часами.
— Я вчера освобождал заложников, а ты?
— А я ходил на выставку Домье.
Это была отнюдь не игра, это было настоящее любопытство к тому, чем жил возлюбленный во время разлуки.
— Я три ночи спал в болоте.
— А я таскался в Невер, оценивал одну вещицу Лалика.
Ни один из них двоих не подвергал другого насмешкам, за исключением их ссор, поскольку они у них случались, как у всех пар, и тогда оба били туда, где больнее. Один обзывал другого педрилой, говорил, что он похож на богатую вдовушку со своим идиотским джек-рассел-терьером. Другой издевался над бравым солдатиком, который ходит в ногу по команде лейтенанта.
Но если все истории однажды кончаются, то и их собственная не завершилась последним мирным вздохом двух стариков. Как иначе объяснить это фото посреди белой, как саван, стены, если это не изображение на могильном камне, дань уважения погибшему возлюбленному, павшему в бою, убитому на задании? И с тех пор вдовец в пиджаке цвета фуксии безутешен, потеряв своего красавца-легионера. Можно ли вообразить более романтичный конец?
Как же он был счастлив, наверное, — подумала, растрогавшись, молодая женщина.
И вот что странно, ее муж, тоже заинтригованный фотографией, думал: Как же он из-за этого распустил нюни, наверное!
Поскольку он никогда не верил в согласие противоположностей. Мало смысля в военном деле, он смотрел на солдата, не в силах определить, означал ли его красный берет принадлежность к парашютистам-десантникам или другому роду войск, означали ли лычки на его рукаве, что он полковник или всего лишь рядовой второго класса? Оценивая степень опасности его службы, он доверился скорее не знакам различия, а жесткости его лица, суровой мужественности позы. В каком бы батальоне он ни служил, это было элитное подразделение, сборище отчаянных головорезов, и именно этот перехлест тестостерона через край так взволновал торговца побрякушками. Бывший сердцеед, постаревший красавчик и чудовище. Ах, как же он содрогался, зная, что тот участвует в диверсионных операциях, воображая, как прыгает с самолета, приземляется на землю, залитую кровью и охваченную огнем, восстанавливает порядок любой ценой. Ах, его воин без сердца и упрека! И можно не сомневаться, их история больше походила на драму, чем на роман, потому что антиквар никоим образом не привлекал молодого вояку и только корыстные причины их объединяли. Наемник взял штурмом богатого, наивного коммерсанта, пожираемого страстью к иконе мужественности. Мучил его, разорял, а тот все не унимался, потому что надо было платить, и всеми возможными способами, чтобы заслужить милость своего жестокого эфеба. Вернувшись в Париж между двумя заданиями, принятый в роскошном коконе, он позволял почитать себя этому зрелому и беззащитному человеку, которого никогда не любил, а лишь заставлял страдать. Ноочень скоро старый волокита проявил себя собственником и ревнивцем, как все, кого гложет страсть, стал опасаться тесноты казарм, подозревать худшие мерзости в палатках. И вот однажды вечером, поупражнявшись в презрении, зашел слишком далеко, отнесся к своему военному как к вещи, а уж в этом-то, ведает Бог, он знал толк.
— Я купил тебя за три гроша на провинциальной ярмарке. Я увидел в тебе выгодную сделку, уникальную модель. А ты оказался всего лишь подделкой, ширпотребом, копией, причем никудышной.
«Чудовище», которого ничем нельзя было пронять, ушел на поиски других приключений.
Еще и сегодня антиквар зализывает раны; прицепил это фото на стенку как трофей, добытый дорогой ценой, но который останется его самой прекрасной, самой страстной и самой сумрачной историей.
