– Даша, послушай… – мягко произнес молчавший до этого Захаров.
– Пошел вон отсюда, – оборвала его девушка.
Члены ревкома, пятясь и не спуская глаз с двух стволов, вышли из дома. Дверь захлопнулась. По-прежнему был слышен только мерный шум ледяного ноябрьского дождя по крыше…
Некоторое время Даша стояла неподвижно, не выпуская оружия из рук и глядя на дверь. Потом начала всхлипывать, подошла к лавке, где сидел Владимир, и буквально повисла на его руках. Сабуров, отложив пистолет, растерянно гладил ее по голове.
– Ну все, все, милая, не надо… Все уже кончилось, все, все…
– Вам уезжать надо, Владимир Евгеньевич, – плача, еле выговорила Даша. – Завтра они отряд из уезда пришлют.
Владимир по-прежнему стоял у дома, с которым было связано столько воспоминаний, и смотрел на погасшие окна.
– Вам кого надо, товарищ? – прервал его мысли чей-то нетрезвый голос.
Сабуров обернулся. Перед ним стоял какой-то сильно выпивший абориген лет двадцати пяти на вид, грязный, обтрепанный и небритый. Вместо левой руки у забулдыги был только короткий обрубок.
– Вам кого? – повторил он, сильно шатаясь.
– А Даша… Скребцова Даша… – неожиданно даже для себя самого произнес Владимир, – она здесь живет?
– Скребцова? – напрягся пьянчужка. – Сеструха моя, что ли? Не-е, она в Питер подалась. А тебе зачем?
– Сеструха? – переспросил Владимир пораженно.
Но тут же он убедился в том, что перед ним действительно Митя, только очень потрепанный жизнью и вконец опустившийся. Видно, Советская власть не спасла его от падения.
– В Питер? Давно?
– А как меня в Крыму врангелевцы долбанули. Лет семь уже, что ли… Слышь, а тебе зачем? – неожиданно перешел на «ты» забулдыга.
Сабуров, не отвечая, отвернулся от него и зашагал прочь. Митяй, что-то бормоча, некоторое время озадаченно смотрел ему вслед, потом помотал головой и протер глаза единственной рукой.
– Во напился, а… – пробурчал он себе под нос. – Привидится же…
В учительской сельской школы встревоженно говорила по телефону девушка в красной косынке.
– …Да, в том-то и дело, что он сказал, что сослуживец с женой развелся, а сын учится в нашей школе, в первом классе, – торопливо говорила она невидимому собеседнику. – А у нас в первом классе все дети из полных семей, понимаете, товарищ? – Она сделала паузу. – Нет, фамилию не назвал. Явно не местный. Спросил, давно ли здесь школа. Да, чуть не забыла! Он еще не знал, что такое ШКМ.
В кабинете оперуполномоченного на железнодорожной станции Ленинка находились трое: молодой хмурый оперативник с четырьмя треугольничками в петлицах, озабоченный Захаров и дедок, который подвез Владимира до села. Старик, суетливо двигая руками, рассказывал чекистам:
– Значит, какие приметы… Из образованных, высокий, в усах… Кожан такой кожаный у ево… грязный весь. Баул опять же… фуражка. На сапогах глина засохлая. Землемер я, говорит, Павел Андреев. А чего землемеру утром в лесу делать, а? Вот, деньги дал. – Старик полез в карман и протянул чекистам смятый червонец. – Цен наших не в курсе. Это кто ж за проезд червонец дает? Словом, он как есть, товарищи…
Захаров хмуро переглянулся с оперативником. Тот, кашлянув, переспросил старика:
– Значит, Самсоньев, вы утверждаете, что опознали в этом землемере сына бывшего владельца усадьбы, белого офицера Владимира Евгеньевича Сабурова, так?
– Так точно, он самый, – поспешно кивнул старик. – Я его в последний раз в девятнадцатом годе видел, он тогда штабс-капитаном был. И на отца похож. Я, значит, виду не подал, чтоб не спугнуть, а сам сюда…
– Благодарю за службу, отец, – вздохнул оперативник. – Ступай, дальше мы сами…
Старик повернулся и побрел к выходу, бормоча:
– Это уж беспременно, товарищ командир. Как и было приказано… об любом незнакомце в двадцати двух верстах от границы, значит… Рад стараться, как говорится, и все такое…
Хлопнула дверь.
– Еще учительница из школы звонила, Егорова, – хмуро произнес оперативник. – Сказала, зашел туда. А потом завуч Петракова. По описанию он же, назвался инспектором РОНО. Подарил ребенку коробку оловянных солдатиков.
– Че-го? – изумленно спросил Захаров.
– Ну, она так сказала. Солдатики еще старые, царских времен. Думаете, ваш?
Захаров медленно кивнул.
– Похоже, что мой.
В переполненном помещении пристанционной почты толпился народ. К окошку с надписью «Телеграф» вытянулась большая очередь. У самого окошка стоял парень полублатного вида – в кепке и широченных клешах, с выпущенным на лоб чубом и наглыми сонными глазами.
Заполнив бланк телеграммы, Сабуров еще раз пробежал его глазами. «Ленинград, Главпочтамт, до востребования, Сазонову И.Д. Володя чувствует себя хорошо зпт скоро будет тчк». Правда, эту телеграмму он должен был отправить до девяти ноль-ноль. Но кто же знал, что ему придется спасаться от излишне бдительных железнодорожных чекистов!
Он подошел к окошку, протянул бланк телеграфистке. И тут парень в клешах молча отбросил телеграмму в сторону.
– Я уже стоял, – вежливо проговорил Владимир, стараясь погасить к себе неприязнь к этому наглому типу. – Мне телеграмму отправить.
– Не-а, не стоял ты тут, дядя, – осклабился парень, показывая железный зуб. – Тут мое место. А твое – во-о-он там. – Он ткнул пальцем в самый конец очереди.
– Как же так? Вот же написано: «Телеграммы принимаются вне очереди».
– А я читать не умею, – хохотнул блатной.
В очереди тоже прозвучали робкие смешки. Немолодой мужик, стоящий за парнем, тронул Владимира за рукав.
– Слышь, парень, ты б не цеплялся с ним, а? Это ж Ванька Корявый…
– А гражданин небось не местный, – зло ухмыльнулся блатной. – Не знает, что такое финка Корявого.
Он сделал было быстрое движение, но рука Сабурова оказалась быстрее. Вор, побелев, тонко завыл от боли. Очередь уважительно переглянулась.
– У-уй, с-с-сука, больно… – скулил Корявый, тщетно пытаясь вырваться. – Руку поломал, падла-а-а.
– Пока еще нет, – сказал Владимир, выворачивая кисть Корявого так, что он, продолжая выть, мягко уселся на пол у его ног. Сабуров протянул телеграмму в окошко: – Возьмите телеграмму, гражданка.
– Рупь десять с вас, – безразлично отозвалась телеграфистка.
Забрав сдачу, Сабуров склонился к уху сидящего на полу Корявого.
– Еще раз узнаю, что ты Володьку из первого класса школы по уху хлопнул – ухо тебе отрежу, усек? – очень тихо произнес он.
– Усек, дядя, – просипел вор.
– Молодец. Вали отсюда, пока жив.
