Первое время Владимир еще сомневался, нервничал, правильный ли он сделал выбор, верно ли поступил, что пошел в Красную Армию. Служба ведь отличалась от старой в корне. Все, начиная с отсутствия погон и обращений и заканчивая отсутствием полковых священников, было другим. Чужими, безликими казались и лозунги, которые кричали на митингах комиссары всех уровней. Всемирный Интернационал, угнетенные братья в Европе, власть буржуев и кровопийц – все это скользило по поверхности сознания, не задевая никак. Да и для большинства бойцов – обычных деревенских ребят – как заметил Владимир, вся эта риторика была зачастую просто непонятна. Многие были крепко верующими. А насчет дисциплины Куроедов не обманул, скомандовать можно было что угодно и знать – выполнят. Никакого сравнения с пьяной, расхристанной толпой середины 1917-го, поднимавшей офицеров на штыки.
И все-таки, ворочаясь бессонными ночами на койке в лазарете (командиру полка разрешалось ночевать дома), осторожно куря на лестнице, чтобы не разбудить жену, задремавшую после бессонной ночи с маленьким Витькой, Владимир вспоминал неожиданно верные, простые слова Куроедова. Ну а правда, что он еще умеет, кроме как защищать Отечество? Ради чего шел он в Виленское, ради чего служили его отец и дед? Все то же самое. Все меняется, линяют знамена, уходят в небытие присяги, а земля есть, вот эта земля, и если не ты отстоишь ее от пришедших извне, то кто же?..
Несколько месяцев полк стоял в Минске. За это время Литовско-Белорусскую армию успели переименовать в 16-ю. В конце июля 1919-го все части перевели на казарменное положение. Гул польских орудий слышался уже на городских окраинах – ворчал и перекатывался, словно гром. А потом в комнату ворвался перевозбужденный Семен Куроедов:
– Все, комполка, дождались! Приказ из штадива – идти на погрузку!
И вот снова вокзал. Как и в 14-м. Тоже лето, тоже жара, и всего пять лет миновало. Но все, все другое – и бойцы вокруг, и веселое, распаленное лицо Куроедова, и тяжелое полковое знамя из алого бархата… Только «Прощание Славянки» осталось тем же, да лицо жены, припавшей в объятии к плечу. А снизу, к штанине, в крохотной рубашонке, сшитой из гимнастерки, припал еще один маленький человечек, уже крепко стоящий на ножках, синеглазый, родная кровь – Витька…
– Папа… папа… – лепетал он, плача. И защекотало в глазах предательски.
«Неужто сирота?» – вдруг мелькнула идиотская мысль. Владимир тут же растоптал ее. Смущенно подхватил сына на руки, просушил поцелуями глазки. Паровоз, старенькая побитая «Фита», отчаянно заревел, Витька тоже.
– По ваго-о-онам! – распевно закричали ротные.
Жаркий ветер июля развернул на стенке головного вагона огромный плакат, который позавчера намалевали в политотделе: «Мы воюем с панским родом, а не с польским трудовым народом».
Удар буферов. Лица Вари и Витьки поплыли вдоль перрона, теряясь в десятках сотен других плачущих лиц и машущих рук. Владимир снял богатырку, перекрестился.
– Вы это, бросайте, Владимир Игнатьевич, – весело сказал Куроедов, сворачивавший цигарку. – Или думаете, нам бог поможет панов раздолбать? Так нет ведь бо…
– Слушай, ты! – не выдержал Шимкевич. Остыл тут же и попросил обычным голосом: – Не лезь, комиссар. Дай побыть одному.
– Ишь ты, индивидуалист, – хмыкнул Семен, раскуривая цигарку. Но отстал.
Жара была – не приведи Господи. Вмиг все взмокли, как мыши, лежа на палящем солнце. Окопчик был старый, времен Великой войны, полуосыпавшийся – видать, какая-то третья-четвертая линия обороны, даже колючка ржавая еще висела на обломках столбов. Начинж полка, бывший подполковник Вильчевский, сам, во главе инженерной команды, оскалясь от напряжения, махал лопатой, укрепляя полуобвалившиеся стенки. Маскировались сухой травой, ветками, землей – кто как мог.
Задача была простой – не допустить прорыва польской пехоты к городу. Много западнее слышалось отрывистое рявканье трехдюймовок – не понять, красных или польских. Потом над позициями низко прошел «СПАД» с польскими знаками на крыльях, но Шимкевич запретил открывать огонь по аэроплану, чтобы не рассекретить позицию.
И все же поляк, видать, оказался глазастым. Успел заметить, успел сообщить куда надо. И теперь кавалерийский полк, не меньше, выкатился из полусожженного пушками березняка, что в тылу у полка, и с гиканьем, блистая на солнце шашками, несся на красных.
– Пулеметная команда – вперед! – заорал Владимир, белея лицом. – Цепью, по польской кавалерии частым огнем – пли!
Но было поздно. Уже можно было видеть в подробностях лица польских улан – свирепые, потные, ненавидящие. «Бей большевикув!» – орали они, нахлестывая коней.
Отец Владимира, подполковник Игнатий Андреевич Шимкевич, как мы помним, пропал без вести в Ченстохове на второй день Великой войны, в июле 1914-го. Тогда он организовал оборону в здании уездного воинского начальника и после двухчасового боя, тяжело раненный, был взят в плен германцами. А потом был лагерь для пленных, лагерь, где над русскими измывались покруче, чем над кем бы то ни было. Не раз и не два предлагали Игнатию Андреевичу назваться поляком, записаться в польский легион, воюющий на стороне австрийцев, – вербовщики из этого легиона постоянно навещали лагерь. Но эти предложения встречали только брезгливую усмешку старого офицера.
Смутно, обрывочно доходили до него вести о революции в России, низложенном монархе, Временном правительстве, потом о второй революции, большевицкой. А в ноябре 1918-го, после капитуляции Германии, всех пленных освободили. Выдали небольшую сумму денег, поношенную штатскую одежду. И добирайся до России как хочешь. А как доберешься, если на пути – ставшая независимой Польша?..
Холодным декабрьским днем Игнатий Андреевич мыкался перед пограничным пунктом, разделявшим Германию и Польшу, соображая, куда податься дальше. Как вдруг услышал обращенный к нему на чистом русском вопрос:
– Игнатий Андреевич, вы ли это?
Повернулся – его окликал немолодой поляк-пограничник, в русской шинели с польскими петлицами и «рогатувке». Еще два поляка с карабинами недоуменно воззрились на начальство, заговорившее с непонятным оборванцем.
– Евгений Павлович? – вздрогнув, удивился Шимкевич.
Это был его старый сослуживец подполковник Камчинский. За чаем в тесной постовой будке он объяснил Шимкевичу, что бывших русских офицеров сейчас охотно берут на службу в Войско Польское.
– А у тебя вон и имя подходящее, и фамилия… Я вот из Евгения стал Эугениушем, и ничего, – подмигнул подполковник.
– А… Россия? – дрогнувшим голосом спросил Игнатий Андреевич. Лицо Камчинского померкло.
– Забудь, просто забудь… Нет теперь никакой России. Совдепия есть. И, поверь мне, нас с тобой с ней ничто не связывает. Кончилось все…
К собственному стыду, подполковник Шимкевич заплакал. Заплакал и Камчинский. А молоденькие польские пограничники с удивлением смотрели в окошко будки на двух обнявшихся плачущих стариков – в польской форме и в поношенной штатской одежонке.
