В приемной у Ковалева пришлось подождать: у командующего сидел начальник штаба округа, тоже новый, Пуркаев. Наконец пропустили. Ковалев за столом, хмурый, с усталым видом просматривал какие-то бумаги.
– У вас минута, товарищ полковой комиссар, – бегло взглянув на Куроедова, произнес он. – Слушаю.
Говорил Семен Захарович быстро, сбивчиво. Лицо Ковалева оставалось неподвижным.
– Значит, ходатайствуете за врага народа? – наконец устало выговорил он и помял ладонью лицо.
– Шимкевич не враг, товарищ командарм 2-го ранга, – упрямо качнул головой Куроедов. – Враги – те, кто вычистил его из Красной Армии. Вы же знаете, какая обстановка была в округе перед вашим назначением. Перед вами шесть командующих подряд оказались врагами. Они проникли в штаб, в руково…
– Ты что, учить меня жизни вздумал? – Взгляд Ковалева стал брезгливым, отталкивающим. – «Обстано-о-овка»… Все я знаю лучше тебя, полковой комиссар, понял?
– Так точно, – потухшим голосом выговорил Куроедов.
Ковалев вздохнул, снова потер лоб ладонью.
– Ладно, оставь данные на своего Шимкевича, – наконец произнес он. – Посмотрю, что можно сделать. Хотя… скорее всего, уже ничего. Ни-че-го.
Ни о чем этом – судьбе своих жены и сына, попытках старого друга спасти его, – бывший комбриг Владимир Игнатьевич Шимкевич не знал. В это время он находился уже далеко на севере, в маленьком, Богом забытом лагерном пункте, основанном еще в начале 20-х годов. Когда-то это был гигантский лагерь, «офицерский», как высказался на построении начальник, – сюда свозили бывших офицеров, вычищенных из Красной Армии, и пленных белых. Но потом в ста километрах восточнее неожиданно обнаружились залежи железной руды, и основной лагерь перебазировали туда. Здесь же, на берегу реки, остались с десяток бараков, обнесенных колючкой, да контора Сплавлеса, где работали вольнонаемные. Заключенные («з/к», на лагерном языке, или просто «зэка») выполняли на сплаве самую тяжкую работу, но все-таки сплавлять лес – это не валить его, и смертность в лагерьке была не очень высокой. К тому же блатных почему-то сюда не гнали, лагерь был сплошь «политический», 58-я статья в разных видах. Шимкевич шел по пунктам 10 (шпионаж) и 11 (активные действия против рабочего класса и революционного движения на ответственных должностях при царском строе).
– Это как же вы в живых остались? – поинтересовался у Владимира Игнатьевича бывший военврач 1-го ранга Гольдберг, получивший 15 лет. – С такими пунктами вообще-то «вышка» обеспечена.
Шимкевич только плечами пожал. Как объяснить абсурд, который творился вокруг, он понятия не имел.
Следователя Латышева, который вел его дело, Владимир Игнатьевич узнал на втором допросе. Это был тот самый подпоручик Латышев, которого в июле 1917-го солдаты избрали командиром полка. Старый большевик, как выяснилось. Избивал он Шимкевича зверски, Владимир Игнатьевич и не знал, что над людьми можно так издеваться, но хуже всего было лишение сна, когда Латышев сажал его в кабинете на табуретку и уходил, а он сидел на табуретке сутками. Рядом менялись конвоиры. Толь ко начнешь дремать, терять сознание – тут же бьют…
Уже потом, позже, сопоставив свою арестантскую одиссею с рассказами других, Шимкевич догадался, почему ему не дали «вышку», как многим иным высшим чинам округа. Несмотря на зверские избиения, на многочасовые допросы и издевательства, он не подписал ничего. Вот и получил свою «десятку» вместо девяти граммов в расстрельном подвале. И на показательные процессы, пусть даже в рамках округа, его не выводили.
Первая зима, зима 37 – 38-х, была для Владимира Игнатьевича самой тяжкой. Сначала его поставили бригадиром сплавщиков (так начальник пункта поиздевался над его воинским званием), но быстро сняли – должность была «собачьей», или всех грызи, или ляжь в грязи, а на это Шимкевич был неспособен. Новый бригадир, бывший батальонный комиссар из Киевского округа, похоже, упивался своей мелкой властью над бывшими полковниками и комбригами – не упускал случая грубо ткнуть в плохо сделанное, обложить матерком, а то и приложить как следует. Через три месяца Владимир Игнатьевич, как и большинство насельников лагпункта, уже напоминал скелет: ввалившиеся щеки, лихорадочно блестящие глаза, обтянутые кожей ребра. Подниматься и выходить на работу становилось все труднее.
Времени на раздумья и воспоминания в лагерьке не было. Разве после отбоя, когда наконец затихали исстрадавшиеся, истомившиеся за день люди, а за стеной барака тонко, зло свистела метель да изредка погавкивали караульные овчарки. Нужно было спать, иначе свалишься завтра в сугроб и добьет конвоир (ему будет отпуск за предотвращение побега), но сон не шел, не шел к измученному 47-летнему человеку…
Думал он о том, как странно складывается жизнь. Искал причины случившегося с ним. Вспоминал тот миг, когда Латышев показал ему открытку из Болгарии, от отца (больше он эту открытку не видел). И тот день, когда в последний раз видел Варю и Витьку. Вернее, дни были разные, с Витькой виделись в училище, когда заходил его проведать, а с Варей – в то солнечное, яркое утро, когда она провожала его на веселое полковое отмечанье новеньких «ромбов». Ни одного свидания у них не было. И что с женой и Витькой, где они – тоже не знал.
Внутри, в сердце где-то, попискивала еще надежда – может, Варю и Витьку не тронули? Но общее мнение было другим: обязательно тронули, не могли не тронуть. Ну, в крайнем случае, могли пощадить, если они публично отрекутся от мужа и отца, но, скорее всего, такого шанса им никто не давал. Комбриг – мелкая сошка, кому он интересен, когда валятся такие зубры, как Тухачевский, Егоров, Блюхер? Пять маршалов было в стране, остались двое, Ворошилов и Буденный. Остальные – враги.
А может, и в самом деле враги?.. Нет, он-то ни в чем не повинен, уж он-то знает. А Тухачевский?.. Владимир Игнатьевич вспоминал полигон, где первый замнаркома обороны с улыбкой вручал ему золотые часы. Кто тебе скажет, где правда, где ложь? Голова горела, а слез не было, хоть ты тресни. Варя, Витька, где же вы?..
Небольшой буксир-толкач медленно, версту за верстой одолевал бескрайние речные пространства. Лето 1938-го здесь, на Севере, оказалось неожиданно ярким, солнца было вдосталь, а вот ветер, набегавший на буксир и баржу, которую он толкал, был колючим, недобрым. Зябко поеживались конвоиры, стоящие по бортам огромной баржи, мерзли заключенные, сидящие на палубе под брезентом – вообще-то не полагалось, ведь и в воду могли попрыгать, но пришел какой-то огромный этап, баржу нагрузили по самое не могу, и трюм, и палубу, – ледяной ветерок ерошил шерсть злобных собак, скуливших на поводках конвоиров.
Виктор Шимкевич, бывший комсомолец, бывший курсант Минского военно-пехотного училища имени Калинина, а ныне з/к 1547773, срок 10 лет, статья 58, пункты 13 (пропаганда и агитация, выражающаяся в призыве к свержению власти Советов) и 18 (измышление и распространение в контрреволюционных целях ложных слухов и непроверенных сведений), уже отмотавший часть своего срока в минской тюрьме, сидел на самом краю баржи, как посадили конвоиры. Как и все другие заключенные, он не знал, куда его этапируют, знал только, что от Минска он находится по меньшей мере в семи-восьми сутках езды. Еще в эшелоне выяснилось, что он не единственный курсант среди заключенных – были еще Петька Боклевский, которого взяли за то, что скрывал происхождение (отец – царский подполковник, погиб в 1919-м в бою с красными) и Вася Левшин, который в неправильной очередности назвал на политинформации имена вождей – сначала Кагановича, потом Молотова.
