Миссис Хилбери, не удержавшись, воскликнула:
— Кэтрин, да ты и впрямь влюблена!
На что Кэтрин залилась краской и испуганно покачала головой, словно сказала или сделала что-то недозволенное.
Миссис Хилбери продолжала расспрашивать дочь об удивительном доме, попутно рассказав о том, как однажды Кольридж с Китсом столкнулись посреди улицы
[91]
, и это помогло преодолеть минутную неловкость, подвигнув Кэтрин на новые откровения. На самом деле она даже рада была возможности излить душу перед кем-то добрым и мудрым, как в детстве, когда само молчание матери было лучшим ответом на любые, даже не заданные вопросы. Миссис Хилбери внимательно слушала ее, не прерывая, хотя из путаного рассказа Кэтрин узнать о Ральфе Денеме ей удалось совсем немного, разве только что у него нет отца, он беден и живет в Хайгейте — все это говорило скорее в его пользу. Настроение дочери и радовало ее, и в то же время внушало тревогу. Наконец она не выдержала:
— Знаешь, в наши дни все это делается за пять минут в бюро записей, если венчание кажется тебе слишком пафосным. И это действительно так, хотя в венчании есть что-то благородное.
— Но мы не хотим жениться, — настойчиво повторила Кэтрин. — В конце концов, разве нельзя жить вместе без брака?
Миссис Хилбери снова расстроилась и в волнении принялась вертеть в руках лежащие на столе бумажки, бормоча под нос:
— А плюс В минус С равно икс, игрек, зет. Нет, Кэтрин, так не годится. По-моему, все это ужасно некрасиво.
Кэтрин взяла у матери свои записи и принялась их складывать.
— Ну, не знаю, может, и некрасиво… — сказала она наконец.
— Но он же не просил тебя об этом? — воскликнула миссис Хилбери. — Этот суровый юноша со спокойными карими глазами?
— Он вообще ни о чем не просил. Мы оба ни о чем друг друга не просили.
— Хочешь, расскажу, как все было у меня — вдруг пригодится? — предложила миссис Хилбери.
— Да, расскажи, — кивнула Кэтрин.
Миссис Хилбери устремила затуманенный взор в долгий коридор прожитых дней, где в конце две крохотные фигурки в причудливых старомодных одеяниях брели по пляжу, взявшись за руки, в лунном сиянии, а в синих сумерках покачивались бутоны роз.
— Мы плыли по ночному морю, — начала она. — На лодке, к кораблю. Солнце уже зашло, высоко над нами сияла луна. Помню серебряные блики, а вдали, посреди залива, мигал зелеными огнями пароход. А твой отец возле мачты был как отважный капитан. Все стало таким значительным — как жизнь и смерть. И бескрайнее море. И бесконечное — вечное — путешествие.
Эта старая сказка показалась Кэтрин такой заманчивой! Там были бескрайние морские просторы, и зеленые огни парохода, и герои, закутавшись в плащи, взбирались на палубу, и плыли по зеленым волнам, мимо скал и солнечных лагун, мимо гавани с лесом мачт, мимо церковных шпилей. Река несла их к цели, принесла сюда, в настоящее, и отхлынула. Кэтрин с обожанием посмотрела на очарованного странника — на свою мать.
— Кто знает, — мечтательно продолжала миссис Хилбери, — куда мы идем и зачем, и кто направил нас, и что мы отыщем, — но твердо знаем лишь одно: любовь и есть вера. Любовь… — промолвила она, и ее дочь услышала одно это слово среди множества пустых слов, и оно прозвучало для нее как грохот волн, величественно накатывающих на далекий берег, о котором она так долго мечтала.
Ей хотелось, чтобы ее мать произнесла это слово еще раз, — в ее устах оно звучало успокаивающе, собирало мир из разрозненных кусков в единое целое. Но вместо этого миссис Хилбери жалобно попросила:
— Ты же не будешь больше думать о всяких некрасивых вещах, правда, Кэтрин?
С этими словами корабль, который вообразила себе Кэтрин, вошел в гавань и закончил свое путешествие. И все же ей очень хотелось услышать совет — или на худой конец просто рассказать о своих трудностях, чтобы взглянуть на них другими глазами.
— Но ведь тогда, — сказала она, уходя от разговора о «некрасивом», — ты знала, что влюблена. А у нас все по-другому. Как будто, — она слегка нахмурилась, пытаясь описать свои чувства, — вдруг что-то кончилось, исчезло, как мираж, — мы решили, что влюблены, и поэтому влюбились, а на самом деле вообразили то, чего вовсе не было. Поэтому наш брак невозможен. Когда ты постоянно видишь, что другой человек — лишь плод твоего воображения, и потом об этом забываешь, и не понять, любит ли он тебя или ту, которую себе вообразил… и эти ужасные метания — только скажешь: я счастлива — и в следующий миг несчастна… Поэтому мы не можем пожениться. Но мы не можем жить друг без друга, потому что…
Миссис Хилбери терпеливо ждала продолжения, но Кэтрин молчала и только теребила в руках свои записи.
— Надо верить в мечты, — сказала миссис Хилбери, глядя на цифры: они ее ужасно раздражали и, как ей казалось, имели какое-то отношение к происходящему в доме. — Иначе, как ты говоришь… — Надо было пролить луч света в пучины разочарования, которые, похоже, и ей знакомы. — Поверь, Кэтрин, так бывает со всеми: с тобой, со мной, даже с твоим отцом, — доверительно сказала она и вздохнула.
Они вместе заглянули в открывшуюся бездну, и миссис Хилбери, будучи старше и опытнее, первой стряхнула с себя оцепенение:
— Но где же Ральф? Почему он не пришел со мной повидаться?
Кэтрин насупилась.
— Потому что ему запретили приходить в этот дом, — ответила она.
Миссис Хилбери легко решила проблему.
— Мы еще успеем пригласить его к обеду? — спросила она.
Кэтрин взглянула на нее, словно увидела чудо. Вместо взрослой женщины, привыкшей распоряжаться и повелевать, она вновь стала маленькой девочкой, едва выглядывающей из-за трав и цветов, и кто-то огромный, высотой до небес, кому она всецело доверяла, взял ее за руку и повел за собой.
— Когда его нет, я несчастна, — просто сказала она.
Миссис Хилбери сочувственно кивнула и, похоже, тут же начала строить планы на будущее. Затем подобрала цветы и, тихонько напевая себе под нос о дочери мельника, вышла из комнаты.
Вопрос, которым занимался в тот день Ральф Денем, разумеется, не мог увлечь его полностью, однако запутанные дела покойного Джона Лейка из Дублина требовали от стряпчего посильного участия, иначе вдова и пятеро маленьких детей Джона Лейка останутся без всякого содержания. Однако взывать к человечности Ральфа было практически бесполезно: в тот день его никак нельзя было назвать образцовым служащим. Барьеры, которыми он так старательно разделил разные сферы своей жизни, рухнули — он сидел, уставившись в завещание, и видел вместо него гостиную на Чейни-Уок.
Ральф испробовал уже все способы, которые прежде помогали ему отделять работу от жизни, — надо же продержаться хотя бы до конца рабочего дня. Но, как он ни старался, Кэтрин все время была где-то рядом, он не мог не думать о ней и в конце концов сдался. Ее образ заслонил собой шкаф судебных протоколов, а стены и углы кабинета приобрели странные размытые очертания — так бывает в первые минуты после пробуждения, когда смотришь вокруг и не сразу понимаешь, где ты. Постепенно мысли, пульсируя, сбивались в волны, и к ним прибивались слова; он почти машинально схватил карандаш и принялся записывать нечто вроде стихотворения, где на месте пробелов в каждой строчке недоставало нескольких слов. Но набросал лишь несколько строчек — и в досаде бросил ручку, как будто в ней была причина его неудач, и порвал листок на клочки. Это означало, что Кэтрин, невидимая, сделала ему совсем не вяжущееся с поэзией замечание. Оно было даже губительно для поэзии, суть его заключалась в том, что поэзия вообще не имеет к ней отношения: все ее знакомые только и делают, что ломают голову над тем, как бы поизящнее выразиться, а его чувство — иллюзия, и в следующий миг, словно в насмешку над его беспомощностью, она замкнулась, отгородилась от него, как часто с ней бывало. Ральф тщетно пытался указать ей на тот факт, что он вообще-то стоит сейчас в тесном кабинете на Линкольнз-Инн-Филдс, довольно далеко от Челси. Но эта физическая преграда лишь усугубила отчаяние, и, покружив некоторое время по комнате, он схватил новый лист, чтобы написать ей письмо, которое и поклялся сегодня же отправить.
