— Контору стряпчих, вы имеете в виду? Да. Оттуда я намерен уйти.
— Но почему? — спросила она. И сама же сразу ответила, совсем другим тоном, задумчиво и грустно: — Думаю, вы правильно поступаете. Вы станете намного счастливее.
В этот самый момент, когда ее слова, казалось, подсказали ему, что надо делать, они вошли в ворота постоялого двора и увидели там фамильную карету Отуэев, в которую была уже запряжена одна холеная, лоснящаяся лошадь, а другую как раз вели с конюшни.
— Не знаю, что люди имеют в виду, когда говорят о счастье, — резко ответил он, отступая в сторону и пропуская грума с ведром. — И почему вы думаете, что я непременно буду счастлив? Сам я ничего такого не жду. Я бы сказал, что так я буду гораздо менее несчастлив. Писать ученый труд да с экономкой браниться — если в том заключается счастье. А вы как думаете?
Она не смогла ответить, потому что их сразу же окружила вся компания — миссис Хилбери, и Мэри, и Генри Отуэй, и Уильям.
Родни тотчас подошел к Кэтрин:
— Генри собирается ехать домой с твоей мамой, и я предложил им высадить нас на полпути — а дальше мы дойдем пешком.
Кэтрин странно покосилась на него, но кивнула.
— К сожалению, нам в разные стороны, а то бы мы вас подвезли, — продолжил он, обращаясь к Денему.
Родни вел себя на редкость вызывающе, словно хотел поскорее распрощаться, и Кэтрин пару раз, как отметил Денем, взглянула на него то ли с удивлением, то ли с досадой. Она помогла матери надеть накидку и сказала Мэри:
— Надеюсь увидеться с вами. Вы возвращаетесь сразу в Лондон? Я вам напишу. — Она едва заметно улыбнулась Ральфу, но видно было, что думает о чем-то своем, — а несколько минут спустя карета Отуэев выехала со двора конюшни и свернула на широкую дорогу, ведущую к Лампшеру.
На обратном пути все молчали, совсем как по дороге в Линкольн в то утро: миссис Хилбери сидела, откинувшись назад и закрыв глаза, в своем углу — спала или притворялась спящей, как обычно делала в перерывах между периодами напряженной деятельности, а может, мысленно продолжала историю, которую начала сама себе рассказывать еще утром.
Милях в двух от Лампшера дорога проходила мимо округлой вершины поросшего вереском холма — бесприютное место, отмеченное гранитным обелиском, на котором были начертаны слова благодарности некой знатной дамы восемнадцатого столетия, подвергшейся в этом самом месте нападению разбойников и вырванной из лап смерти в минуту, когда уже и не надеялась на спасение. Летом здесь было довольно приятно: по обе стороны дороги тихо шелестели зеленые рощи, а вереск, густо разросшийся вокруг гранитного обелиска, источал сладкий аромат, волнами разливавшийся в воздухе; зимой же деревья глухо роптали, качая ветвями, а вереск был пепельно-серым и таким же унылым, как одиноко бегущие в небе облака.
Здесь-то Родни и попросил остановить карету и помог Кэтрин выйти. Генри тоже подал ей руку, и, как ему показалось, она слегка сжала ее на прощанье, словно хотела этим что-то сказать. Но карета сразу же покатила дальше, миссис Хилбери так и не проснулась, а молодая пара осталась у обелиска. То, что Родни злится на нее и попытается объясниться с ней, Кэтрин прекрасно понимала, но ей было все равно, к тому же она не знала, чего ожидать, и потому молчала. Карета в вечернем полумраке стала совсем крошечной, но Родни все не начинал разговора. Может, подумалось ей, он ждет, когда экипаж окончательно исчезнет за поворотом и они будут совсем одни? Чтобы скрасить тягостное молчание, она принялась читать надпись на обелиске, для этого ей пришлось обойти его кругом. Родни подошел к ней, когда она, бормоча, пыталась разобрать благодарственные слова набожной дамы. И они молча пошли по проселочной дороге, что тянулась вдоль опушки.
Родни очень хотелось начать разговор, но он не знал, как это лучше сделать. В присутствии посторонних подступиться к Кэтрин было куда проще; когда же они остались вдвоем, ее упорное молчание обезоруживало. Он был уверен, что она вела себя по отношению к нему возмутительно, но все примеры ее недостойного поведения теперь казались слишком мелкими и незначительными, чтобы с них можно было начать упреки.
— Не беги так! — взмолился он наконец.
Она тотчас замедлила шаг, но пошла чересчур медленно, что тоже его не устраивало. В отчаянии он сказал первое, что пришло в голову, причем весьма капризным тоном и без торжественного вступления, которое долго готовил:
— Мне не понравился отпуск.
— Нет?
— Нет. И я рад, что скоро смогу вернуться к работе.
— Суббота, воскресенье, понедельник — значит, еще целых три дня, — подсчитала она.
— А кому понравится, когда его все время выставляют на посмешище! — выпалил он, настолько возмущенный ее ответом, что забыл о своем благоговении перед ней.
— Это относится ко мне, полагаю, — спокойно сказала она.
— Каждый день с тех пор, как мы здесь, ты делаешь все, чтобы поставить меня в дурацкое положение, — продолжал он. — Конечно, если это тебя забавляет, я не против, но не забывай, что нам всю жизнь придется прожить вместе. Вот взять, к примеру, хотя бы это утро, когда я попросил тебя погулять со мной по саду. Я ждал десять минут, а ты не пришла. Все видели, что я жду. Конюхи таращились на меня. Я со стыда готов был сквозь землю провалиться. А потом, в карете, ты упорно отмалчивалась, что бы я ни сказал. Генри это заметил. Все заметили… Однако с Генри ты почему-то болтаешь охотно.
Она решила не отвечать на его жалобы, хотя последнее замечание ее порядком рассердило. Но ей хотелось понять, насколько серьезно он огорчен.
— Все, о чем ты говоришь, пустяки и не заслуживает внимания, — сказала она.
— Отлично. Тогда мне лучше помолчать, — буркнул он.
— Да, не заслуживает внимания, — поправилась она, — но если это тебя обижает, тогда, конечно, это не пустяки.
Он не ожидал такого участия и растрогался. Какое-то время они шли молча.
— А ведь мы могли быть так счастливы, Кэтрин! — воскликнул он в порыве чувств и попытался взять ее под руку.
Она сразу же отдернула руку.
— Пока ты так настроен, мы никогда не будем счастливы, — сказала она довольно резко.
Уильям нервно повел плечами и погрузился в молчание. Подобная резкость и непонятная холодность и отчужденность в последние несколько дней огорчали его, причем это всегда случалось при посторонних. В ответ на это он пытался хорохориться, отчего, насколько понимал, еще больше попадал в зависимость от нее. Теперь, когда они остались одни, можно было не скрывать своих чувств. Собравшись с силами, он все же заставил себя смолчать и попытался сообразить, какая часть его страданий есть результат тщеславия, а какая — уверенности, что девушка с любящим сердцем ни за что не стала бы говорить с ним таким тоном.
«Что же на самом деле для меня Кэтрин?» — размышлял он. Совершенно ясно, что она самая желанная и удивительная, владычица его маленького мира; кроме того, она яркая личность, можно сказать, вершительница судеб, ее суждения четки и безошибочны, чего ему, при всей его начитанности, не дано. И кроме того, каждый раз, когда она входила в комнату, ему представлялись развевающиеся одежды, белопенное весеннее цветение, лиловые волны моря — все прекрасное и спокойное, и в то же время полное внутренней страсти.
