Свадьба в сентябре, сказала она, значит, впереди у него шесть долгих месяцев душевных терзаний. Шесть месяцев пытки, а затем — покой могилы, клетка безумца, изгнание отверженца, в лучшем случае — жизнь, заведомо навеки лишенная самого ценного, что может в ней быть. Непредвзятый наблюдатель мог бы подсказать ему, что надежду на исцеление следует искать в загадочном складе души, который позволит ему отождествить реальную женщину с тем странным набором черт, которыми никому из нормальных людей не хотелось бы обладать; она исчезнет из его жизни, и мечта о ней пройдет, но образ, что появится ей на смену, даже лишенный всякой связи со своим прообразом, останется с ним надолго. Мысль об этом сулила, возможно, некоторую передышку, и, надеясь, что сможет справиться с растревоженными чувствами, он попытался привести в порядок путаные эмоции. Кэтрин напомнила ему, что семья заслуживает его поддержки и нуждается в нем, и ради них, если не ради самого себя, эту бесплодную страсть следовало уничтожить, вырвать с корнем, показав — и тут Кэтрин права — всю ее иллюзорность и беспочвенность. Для этого проще всего не бежать от нее, а, наоборот, изучить получше, чтобы убедиться в том, что, как она и говорила, он неверно ее представляет. Она практичная женщина, вполне подходящая на роль жены посредственного поэта, наделенная по некоему капризу природы романтической внешностью. Без сомнения, даже ее красоту при ближайшем рассмотрении можно поставить под сомнение. По крайней мере, это нетрудно проверить. У него в шкафу альбом с фотографиями греческих статуй, и голова одной богини, если закрыть нижнюю часть, всегда поражала его сходством с Кэтрин — Кэтрин вставала перед ним как живая. Он достал из шкафа альбом, нашел нужную картинку. К ней он прибавил ее записку с приглашением в зоосад. Еще он сберег цветок, который подобрал в Кью, чтобы рассказать ей о ботанике. Это были его реликвии. Он разложил их перед собой и представил себе Кэтрин так отчетливо, что невозможно было обмануться. Он увидел, как солнце играет складками ее платья, пока она спешит ему навстречу по зеленой дорожке в Кью. Он заставил ее сесть рядом. Он услышал ее голос, сдержанно-спокойный, — даже о пустяках она говорила рассудительно. Он видел ее недостатки и мог трезво оценить достоинства. Сердце его успокоилось, в голове прояснилось. На этот раз ей от него не скрыться. Иллюзия ее присутствия становилась все более и более полной. Казалось, они читают мысли друг друга, спрашивают, отвечают. Между ними наступило полное взаимопонимание. Они слились воедино, и это позволило ему воспарить до таких высот, наполнило таким восторгом победы, которого он никогда не испытывал в одиночестве. Денем еще раз добросовестно перечислил недостатки ее внешности и характера, он прекрасно их знал, но, вместе взятые, они обращались в совершенство. Жизнь открылась перед ним до самого горизонта. Какая в ней глубина, если смотреть с такой высоты! И величие. Самые простые вещи трогали его теперь чуть ли не до слез. И в этом созерцании он забыл о неизбежной преграде — забыл, что ее нет рядом, и для него уже не имело значения, замужем она за ним или за кем-то еще, — все было не важно, кроме одного: она существует и он ее любит. Денем невольно некоторые слова произносил вслух, и так получилось, что среди них было: «Я люблю ее». Впервые он назвал свое чувство любовью, прежде он считал это безумием, романтикой, фантазией, но, запнувшись случайно на слове «любовь», он повторял его снова и снова, как откровение.
— Но я же люблю вас! — воскликнул он почти испуганно.
Он оперся о подоконник и посмотрел на город, как смотрела она. Все будто по волшебству изменилось, обрело ясность. Его чувство было названо и не требовало дальнейших объяснений. Однако ему нужно было с кем-то поделиться. Он захлопнул альбом с фотографиями, спрятал свои реликвии, кинулся вниз по лестнице, схватил пальто и выскочил за дверь.
Уже зажглись фонари, но улицы были достаточно темны и пустынны, что оказалось весьма кстати, потому что он почти бежал и при этом вслух разговаривал сам с собой. Денем ни минуты не сомневался, куда ему идти. Он шел к Мэри Датчет. Желание поделиться своими чувствами с человеком, который их поймет, было так сильно, что он долго не раздумывал. И вскоре уже оказался на ее улице. Взбежал по лестнице, прыгая через ступеньки, и даже не подумал, что ее может не быть дома. Он позвонил в дверь, чувствуя себя носителем некоей восхитительной благой вести, самоценной, но дающей ему власть над всеми остальными людьми. Мэри открыла ему, хотя и не сразу. Он молчал; в полумраке его лицо казалось мертвенно-бледным. Он вошел в комнату следом за ней.
— Вы знакомы? — сказала она, и он удивился, потому что надеялся застать ее одну.
Молодой человек поднялся ему навстречу и сказал, что наслышан о Ральфе и видел издали, но лично не знаком.
— Мы тут просматриваем кое-какие бумаги, — сказала Мэри. — Мистеру Баснетту приходится мне помогать, потому что я еще не очень хорошо знаю эту работу. Это новое общество, — пояснила она. — Я секретарь. С Расселл-сквер я ушла.
Она сообщила об этом очень коротко, почти сердито.
— И что вы намерены делать? — спросил Ральф. Он не смотрел ни на Мэри, ни на Баснетта.
Мистер Баснетт подумал, что ему нечасто доводилось встречать таких неприятных людей, как этот знакомец Мэри, бледный и ироничный мистер Денем, который требует у них отчета, словно имеет на то полное право, и то для того лишь, чтобы раскритиковать все в пух и прах. Однако он вкратце рассказал о своих проектах, надеясь услышать одобрение.
— Понятно, — сказал Ральф, когда тот закончил, и вдруг добавил: — Знаете, Мэри, кажется, я простудился. У вас есть хинин?
Взгляд, который он бросил на Мэри, испугал ее. Она вышла из комнаты. Ее сердце сильно забилось при виде Ральфа, однако на душе были тоска и страх. На мгновение она замерла, прислушиваясь к голосам в соседней комнате.
— Разумеется, я с вами согласен, — произнес Ральф. Его голос звучал странно. — Но можно сделать больше. Встречались вы с Джадсоном, например? Очень советую вам его привлечь.
Вернулась Мэри с хинином.
— Адрес Джадсона? — потребовал мистер Баснетт, доставая записную книжку.
Минут двадцать он записывал фамилии, адреса и все, что диктовал ему Ральф. Затем Ральф замолчал, и мистер Баснетт почувствовал, что его присутствие более нежелательно; он поблагодарил Ральфа за помощь и откланялся.
— Мэри, — сказал Ральф, едва мистер Баснетт закрыл за собой дверь и они остались одни. — Мэри, — повторил он.
Но привычная боязнь откровенного разговора с Мэри помешала ему продолжить. Он по-прежнему очень хотел поведать миру о своей любви к Кэтрин, но едва увидел Мэри, понял, что не может рассказать ей об этом, особенно в присутствии мистера Баснетта. Он все время думал о Кэтрин и изумлялся своей любви к ней. И потому имя Мэри он произнес слишком резко.
— В чем дело, Ральф? — спросила она: ее напугала его интонация.
Она взглянула на него с беспокойством и озабоченно нахмурилась, пытаясь понять, чего он хочет. Он чувствовал, как она мучительно пытается угадать его мысли, — и вдруг понял, что устал от нее, и вспомнил, что она и раньше казалась ему недалекой, чересчур старательной и неуклюжей. А еще он некрасиво поступил с ней, и оттого его раздражение усилилось. Не дожидаясь ответа, она встала — так, словно ответ был ей заранее известен, — и принялась складывать бумаги, забытые на столе мистером Баснеттом. Она убиралась в комнате, что-то напевая вполголоса, казалось, порядок — это единственное, что ее волнует.
